Сергей Костырко - Медленная проза (сборник)
– Да-да, понятно, – сказал он, не слушая меня. – Может, и правда, захоронили кого. А может, и почудилось вам это… а вы?., а, да… цветы. Герани, что ли?
– Нет, «декабрист». Зимой цветет.
– Да, знаю, знаю, у тетки моей в Ярославле зимой между рамами стоит. «Декабрист». Знаю.
– Я, наверно, должен показать вам место?
– Да нет, зачем. Найдем. Мы здесь всё знаем. По улице до конца, первый участок за тупиком – так?
– Да.
– Ну вот видите, – сказал милиционер. – Найдем.
И мы посмотрели друг на друга, милиционер вдруг зевнул, взгляд его стал скучным, затянутым внутрь, и он сказал как будто уже и не мне:
– Ну а тех, кто там закопал людей, тоже ведь скоро закопают.
Острова
(запись, сделанная в метро)
…наше прошлое в конце концов становится географией.
Вот фото в журнале (чрез плечо читающего в метро), любительское как бы: голова мужчины. В профиль. Ему здесь около тридцати. Худощавое лицо, ранние залысины, очки, усики (которые он потом сбреет). Глаза опущены в раскрытую книгу. Рук, которые держат книгу, не видно, не вместились в кадр. Верхний край кадра чуть срезает макушку.
Фото, естественно, черно-белое – 1928 год. Остров Корфу, Греция.
Книга, которую держит мужчина, написана не им, это «Черная весна» Даррелла – его же книги начнут издавать только в середине 30-х.
На фотографии он еще молод.
Нет, не «еще». Просто: «Он молод».
То есть уверен, что жить будет долго. Всегда.
Он и прожил долго – до 1979 года.
Он спокоен и сосредоточен. Еще не надо гнаться наперегонки со временем.
Фон на фотографии размыт, но чувствуется, что снято на улице, точнее, во дворе арендованного им домика, – темные пятна слева ото лба легко прочитываются как тени в ветвях дерева, которое росло возле застекленной террасы. Свет сильный, но без резких теней, – тут не только прямые лучи, а еще и блики от оконных стекол (из террасы, где стоял его рабочий стол, открывался вид на горящий под солнцем залив).
Снимал, скорей всего, кто-то из навещавших его друзей, лондонских журналистов.
Он умер, и уже давно. Что на самом деле не имеет никакого отношения к нему на фотографии.
Теперь и я знаю, что это такое. Знаю, что молодость – остров.
Один из.
У меня, например, таких островов несколько (или, может, много?).
Я понимаю, каждый из этих островов – кусков прожитой мною жизни, отколовшихся от материка (от меня, непрерывного как бы) – имеет прямое отношение ко мне сегодняшнему. Вон к тому, отраженному вагонным стеклом напротив, грузному седому мужику, который в вое и скрежете метротоннеля между станциями «Орехово» и «Домодедовская» записывает эту фразу в раскрытом на колене еженедельнике. Он (тот, что в стекле) уже начал свое обустройство в «Старости». Тоже – остров. Хотя бы потому, что приобретенные когда-то навыки жизни здесь не помогают. Слишком многое нужно осваивать с нуля.
Нет, я, разумеется, понимаю, что я-давний и я-теперешний тесно связаны, но все чаще ловлю себя на противоестественно-отстраненном интересе к своим старым фотографиям. Почти таком же интересе, с каким я рассматриваю фото в журнале. Кстати, мои фотографии тоже в большинстве своем черно-белые.
Вот эта, например:
ореховский новосел на строительном пустыре за углом новенького, декорированного желтым кафелем под городской дом, двенадцатиэтажного панельного барака; рядом сиротские хлыстики саженцев, которых давно нет – там теперь непролазный лес; как нет и самого пустыря, давно превратившегося в автостоянку, где тесными рядами стоят автомобили еще не запущенных тогда в производство моделей;
во взгляде его тень унылой оторопи перед свершившимся (муж, молодой отец, квартиросъемщик, практикующий – но не там! не в том! – литератор) и оторопи перед все оттягивающимся и оттягивающимся (по причинам, как казалось, неподвижной, вязкой жизни вокруг него) стартом предназначенной ему судьбы;
однако примесь тоскливой мути во взгляде и неврастеническая неуверенность позы не отменяют шибающей от всего его облика силы – еще строен, еще не раздался в кости, гибок и послушен его позвоночник, натянута на лице кожа;
а сквозь легкую слякотность во взгляде пробивает дурная, оставшаяся от молодости несокрушимая уверенность, что «все еще будет!»;
именно потому и было все: не утоляемый ни работой, ни путешествиями, ни друзьями голод по жизни – холодок волнения от все еще обещавшей что-то музыкальной фразы, от вечернего тумана, облаком протянувшегося через луг; от бензинового дымка ранним морозным утром; от взгляда женщины из окна автобуса, который он встречает, не опуская своих глаз; от типографского запаха только что купленной книги и т. д. и т. д. (список этот можно длить бесконечно);
и как раз та маета, то нетерпение, та ничем не мотивированная уверенность и делали жизнь (мою, нашу) – такую скособоченную, такую тормозившую на каждом шагу – тугой, наполненной, счастливо завершенной там же и тогда же.
Или вот фотография (уже цветная) сидящего на ступенях турецкой мечети…
Или…
Ну и так далее…
Я знаю, что это было. Точно было.
Только почему «было»? Оно-то как раз и есть. И оно будет всегда, потому как уже состоялось.
И старые наши фотографии – как и записанные когда-то дешевые шлягерные песенки, как и снятые когда-то фильмы, как крыльцо в малоярославецком доме, которое он (я) строил вместе с отцом в 1964 году, и т. д. – воспринимаются чем-то вроде почтовых открытки с тех, отставленных нами во времени, островов.
Из географии (и из собственных биографий) мы знаем, что есть остров Крит, остров Готланд, есть Курилы, Уфа, Уссурийск, Белев, Пермь, Каир, Таймыр, Астрахань, Тунис, Рим и прорва других географических точек. И местам тем без разницы, увидим мы их когда-нибудь или нет. Они все равно будут.
И легкую жуть испытываешь, думая о сходстве наших взаимоотношений с географией и взаимоотношений с кусками собственного прошлого. И там и там автономное почти, самодостаточное существование.
То есть нам-тамошним, конечно, любопытно, что там было с нами дальше. Любопытно, но – не более того. Особой потребности в таком знании я-давний на самом деле не испытываю. Мне там хорошо и без этого знания. Те мои жизни и я в тех жизнях уже есть, и буду всегда, в отличие от меня сегодняшнего и завтрашнего, которым – если Бог даст – еще только предстоит…
Поезд начинает торможение. Конечная.
Просьба освободить вагоны!
12.08.2004
Не говори, чего не знаешь
Легко сказать… А как определить, что ты на самом деле знаешь, а чего не знаешь.
Вчера и позавчера я писал и никак не мог закончить письмо, в котором сравнивал ментальность горожанина и деревенского жителя. Горожанин, писал я, обречен на одиночество. Его контакты с людьми точечные, душевные связи капиллярные. Даже с другом он видится не чаще, чем раз в месяц. А в деревне люди действительно живут друг с другом. Если в городе общение с кем-то начинает тяготить, проблем нет. Чтобы прервать отношения, даже усилий не требуется. Наоборот, усилия нужны, чтобы поддерживать отношения. А в деревне – хочешь не хочешь – отношения нужно восстанавливать, то есть уметь понимать, прощать, как минимум – терпеть. Человек в деревне обречен на трудную душевную работу сожительства с другим, писал я своему адресату, отрываясь на телевизор, по которому показывали кадры из Таиланда и Шри-Ланки. Три дня назад, 26 декабря в 6.59 по местному времени в Индийском океане у острова Суматра произошло землетрясение силой почти в девять баллов, гигантская волна накрыла побережье Индонезии, Шри-Ланки, Таиланда, Мальдивских островов и так далее. Она прошла по курортным пляжам, на которых грелись тысячи людей, приехавших на рождественские каникулы из Европы.
Зрелище стихийных бедствий на телеэкране – наводнений, снежных заносов и прочая – возбуждает, встряхивает, оно как бы промывает для нас реальность. Но тут перебор – и землетрясение, и цунами; я охнул, услышал первые сообщения: погибло около ста пятидесяти человек. В основном туристы. Это много. Сто пятьдесят человек разом – это очень много. В следующих сообщениях цифры начали расти. По предварительным оценкам – не менее тысячи. Полторы тысячи. Семь. Одиннадцать.
Под океанским дном сместились платформы. Длина разлома: тысяча двести километров, больше чем от Москвы до Питера. Под воду ушло несколько маленьких островов. Есть ученые, утверждающие, что были изменения оси вращения Земли. Высота волны, топившей корабли и смывавшей с побережья дома и людей, достигала двадцати метров. Угасая, она докатилась до Камчатки и Сахалина. Количество погибших: семнадцать тысяч. Пятьдесят пять. Не менее семидесяти тысяч. Последняя услышанная мною цифра – восемьдесят три тысячи человек.
