Светлана Борминская - Дом золотой
То, что супругу убили и умерла она не по-людски, генерал переживал тяжело. Тем более что случилось это в городе, в котором последние двадцать лет не было ни одного убийства, даже бытового…
Самоубийства были. Вешались некоторые люди. В основном одинокие мужчины старше пятидесяти девяти лет. А однажды, лет семнадцать назад, застрелился из карабина лесник Ужегов. До сих пор неясно – отчего и зачем? Все у него вроде было – и не меньше, чем у других: дом свой, жена своя, дочка с сынком, тоже по одной штуке, теща, тесть, большой участок леса, тихая работа…
Тихий город, тихая жизнь, загадочная смерть, не имеющая к этой истории никакого отношения.
И когда почти три года назад генералу Бересклетову на исходе его служебной карьеры предложили эту работу, организовать строительство и затем руководство одним из крупнейших хранилищ отработанного ядерного топлива в центре России, в общем, генерал взял под козырек и выполнил порученную ему работу на шесть с плюсом, как и положено служивому люду, исполнять приказы и поручения вышестоящих его на иерархической лестнице властных лиц, и исполнять безо всяких – не могу, устал, нога болит.
Генерал Бересклетов был не самым одиозным из теперешних генералов. Он был средним. И ту жизнь, которая ему предстояла в деревянном городе, воспринимал как очередной этап в своей уже заканчивающейся служебной биографии. Пятьдесят девять лет, которые он встретил вместе с первым составом ОЯТ из Западной Европы, обжитый новый дом на тишайшей Пухляковской улице, милая и взбалмошная Люба, морщины на родном лице которой ему были незаметны, как и Любины постаревшие глаза. Причем незаметны совсем. Равно как и свои собственные.
Здешние тишина и покой совершенно не предполагали никаких взрывов. А все дело в том, что каким-то странным образом новые убийственные времена с кровью и бешеными обманами всех-всех-всех каким-то чудесным образом объехали по кривой патриархальный Соборск.
Никто здесь не пользовался ни охраной, ни прочими атрибутами против страхов за свою жизнь, а все потому, что миллионов в городе еще не было, а значит, не было и охотников-бандитов за этими миллионами.
Эдуард Борисович снова вспоминал, анализировал – за что, кто, зачем произошло то, что произошло.
И выходил полный абсурд.
Никакой вины ни перед кем у генерала не было, он ее не помнил и полностью отрицал. Все время работал, как папа Карло, и только будучи генералом последние восемь лет мог позволить себе простой хороший быт, отдых на Мальте, но если бы все работали так, с такой отдачей умственных сил, то и жили не хуже бы, справедливо считал Эдуард Борисович.
Если за ядерное хранилище, которое он построил здесь, – так ведь он всего лишь исполнитель чужой воли. Хранилище – стратегический объект, а он – прекрасный исполнитель. Построили на совесть – автоматика, запас прочности и столько страховочных зон безопасности, что вся радиация спрятана получше, чем золотые кирпичи в швейцарских банках.
Абсурд.
Ну, пусть. Обывательский подход. Непонимание тяжелейшей ситуации в государстве Российском, когда двадцать миллиардов долларов для Министерства атомных дел, которые готов выплатить Запад за хранение ОЯТ, – ни в какую не идут с бесплатной русской землей и бесплатными жителями на ней. Вагон денег – и этим все сказано.
Но при чем же здесь Люба, жена? Тогда бы взорвали его как козла отпущения… Что же еще?.. Эдуард Борисович так устал, спина одеревенела и, казалось, отвалится.
Найдут убийцу? Должны найти и посадить в кутузхауз. И я посмотрю в глаза этому пиротехнику.
Соборская милиция, укрепленная московской, тем временем целеустремленно отрабатывала все сто версий, которые могли раскрыть подробную картину взрыва «Краун-виктории». И постепенно, после расспросов самого Бересклетова, после опроса всех живущих на Пухляковской улице, а также сопоставления всех возможных угроз извне, стала вырисовываться странная картина.
Получалось, что никому, собственно, генеральша Люба не мешала, все желающие с ней здоровались, и она со своей стороны тоже со всеми здоровалась и не гнушалась переброситься парой слов с некоторыми женщинами покультурней. Очень уважительно относилась к старикам и старухам и даже раза четыре подвезла парочку-тройку нарядных бабок, когда те гуртом шли в ближнюю Всесвятскую церкву по причине праздника и колокольного звона с самого утра. И деда Голозадова как-то раз подвезла. Очень он хромал последнее время. Старичок фиолетовый. Говорила потом Эдуарду, как старичок спасибо ей сказал.
– Спа-, – говорит, – сибо!
А Брэка и Маятника проверили стопроцентно, и к теракту они никакого отношения не имели. Алиби. На кладбище все подтвердили – вплоть до сами знаете кого.
Опять двадцать пять
А цвета серого перламутра Фаинина кошка Тишка так и не вернулась, пропала. Сперва два дня ее не было, потом три. Уже восемь дней и девять ночей.
У тети Фаи начал дергаться глаз, потом второй, из рук валилось все, вплоть до куска хлеба… Не верите? Просто вы не любили еще. Вот скажи тете Фаине – если отдашь, старая, ровно половину всех денег, которые у тебя есть, – то кошка твоя всегда будет при тебе сидеть и светить фонарями глаз, освещать сени. Нате – вытащила бы узелок с остатками всех пенсий Фаина Александровна. Только верните мне мою четырехлапую красу!
Но никто не предлагал такого выгодного обмена. Видно, денежные люди жили на улице Пухлякова, и тети Фаины рублики им совсем не улыбались.
Дурит старуха. Кошка! Фу, фу-фу-фу! Какая может быть кошка в наши-то дни? Люди пропадают сотнями и ничего, никто не чешется, кроме мамы с папой, если они есть. Поплачут, постонут, глядишь, и живут как-то дальше, продолжают есть, спать, на работу ходить. Мучаются, не могут забыть, но то же человека!
Только старые, одинокие и с милыми странностями редкие старики, у которых в глазах одна лишь бирюза с сапфирами, отчего-то любят своих котов и собак, как не всякий муж обожает свою молодую жену.
Что они находят в дружбе с котами и прочими мелкими нашими братьями? Коты никогда не ругаются. И смотрят еще так, ну, как сами старухи смотрят в церквах на Бога, распятого на стене…
Так смотрят коты на своих старых хозяек.
Да.
Да.
Да.
И вот, когда накал тоски вспыхнул, а потухнуть забыл, целых десять дней тетя Фая ждала – вот, сегодня Тиша вернется и жизнь пойдет как всегда. Ждала, на всякое «мяу» вскидывалась: Тишка, ты? Ночью кошмар следовал за кошмаром – Тишка на живодерне!.. Тишка выглядывает одним глазом из болота, нахлебавшись густой зеленой жижи!.. Синий, рассыпающийся на ходу трактор одного из уличных хулиганов Брэка, или того хуже, мотоцикл «ИЖ» с коляской Маятника, переезжает томную Тишку, аккурат на том месте, где у кошек талия…
Тетя Фаина вскочила на десятую ночь и ровно в два часа тридцать одну минуту, одевшись в темноте, с лицом, скомканным отчаянной мукою, вышла из дома. Три ступеньки крыльца хрястнули, дом вслед своей старой хозяйке затрещал: «Не ходи, там темно, черт ногу сломит. Вернись, Фаинка!..»
Тетя Фая погладила угол дома двумя руками и сказала:
– Не тужи, я щас…
Дом вздохнул и провалился в дрему.
Бересклетовский особняк и в темноте был виднее видного, возвышался на бывшем пожаре Колдуновых, как ботик Петра Великого.
Тетя Фаина закрыла замок и быстро пошла к калитке. Прошлогодняя трава мягко шуршала под сапогами. Тетя Фая шла и ничего не понимала, ни куда пошла, ни то, что ночь, все мысли занимала кошка. Кошка-мошка.
У своей калитки тетя Фая порылась в кармане, ключи выпали в жух-траву у забора. Фаина запаниковала, стала шарить по мокрой земле, потом рассудила – пусть лежат, найду на обратном пути, ухватила сухую лесенку из-под яблони и, как муравьиха, потащила ее под мышкой к бересклетовскому дому.
На темной улице ни души. Даже собаки не взлаивали. Воры ворами, а спать-то хочется. Сам не заснешь – никто не предложит, после долгих вечерних прений дружно голосовали за сон все здравомыслящие пухляковские псы.
Тетя Фаина подходила все ближе и ближе, по возможности обходя все лужи на просевшем за три года асфальте, и что будет делать – не очень-то знала. По обстоятельствам.
Ну подойду, решила она про себя, поставлю лесенку, заберусь на нее и позову. Кис-кис-кис! Ну, там еще – кис-кис-кис!..
Может, увидит меня Тишка, вспомнит и прыгнет прямо на руки. И пойдем мы с ней вместе домой. Я за один конец лесенку понесу, а Тиша за другой. А чего? Лесенка легкая, из сухой елки…
Тетя Фая подходила все ближе, ветки хрустели в темноте. Вдруг вспыхнул фонарь на крыльце за воротами. Тетя Фая вздрогнула.
Если от дома она шла быстро, не замечая темноты – дорога-то знакомая, – то у забора Бересклетова она остановилась как вкопанная и прислушалась, затем подставила лестницу и кое-как влезла на нее, глядя в оба глаза на все дела за чужим забором. Тетя Фая примостилась в удобном месте и видела все.
