Дидье Ковеларт - Евангелие от Джимми
Ну то есть «любим»… Едва раздевшись, она сама надевает мне презерватив, крестится и усаживается на меня верхом, поджав ноги. Смотрит в стену, дышит в такт: вдох — выдох. Я пытаюсь подстроиться под ее дыхание, хочу погладить грудь, но она удерживает мои руки, как будто я ее отвлекаю. Сколько-то времени мы двигаемся молча, потом я спрашиваю, нравится ли ей. Она замирает, потом, опершись руками по обе стороны от моей головы, наклоняется, приподнимается, раз-два, вдох — выдох, вверх — вниз, целуя меня на каждом выдохе в губы.
— Хорошая поза, — шепчет она, — укрепляет ягодицы.
Я киваю с видом знатока. Впервые вижу, чтобы женщина на мне отжималась. Она, конечно, не дает остыть, облизывая мои губы и нашаривая своим язычком мой на счет «два», но все равно это как-то расхолаживает. Я не против совмещать приятное с полезным, но пока не очень понимаю, где тут приятное.
— Ты чувствуешь?
Она водит моими руками по своему телу, напрягается, чтобы я оценил. Нет, точно, эрогенные зоны у этой штучки — мускулы. Мы меняем позу каждые три минуты, ей неймется, и каждый раз она просвещает меня, что сейчас работает: квадрицепсы, брюшной пресс, приводящие мышцы…
— Ляг, обопрись на локти, а я сяду на тебя, вот так, отлично.
Она усаживается сверху, спиной ко мне, выгибается, идет штопором вниз и снова вверх, отталкиваясь ладонями.
— Руки, плечи, грудь, — перечисляет она. — А если я сяду на корточки, еще и бедра будут работать. Здорово… Хочешь, кончим так?
— А это для чего полезно?
— Для грудных мышц.
И тут я прекращаю упражнение, переворачиваю ее, подминаю под себя и, стиснув зубы, неотрывно глядя в ее глаза, чтобы довести до белого каления, кончаю на ней, не думая больше о мышцах, пусть делает с ними что хочет.
— Ты меня все-таки поимел, — улыбается она, отдышавшись.
Я бы удивился, будь это правдой, но сказано скорее от гордыни, чем по доброте душевной. Такие, как она, всегда и во всем первые, берут свое и подчиняют мир своей логике: трахаюсь — значит, кончаю.
Мы встаем под душ вместе, по-приятельски, пошатываясь на ватных ногах и вежливо улыбаясь друг другу. Она горда своим телом, а я горд тем, что узнал благодаря Эмме любовь с настоящей женщиной: мне теперь трудно угодить, зато я стал терпимее. Ее ладони лежат в мыльной пене на моей груди; она говорит, что я ведь все равно кого-то люблю, у нас это только и могло быть гимнастикой для здоровья. Я киваю, сумев выдержать ее взгляд. И впервые чувствую к ней нежность — за это понимание, за эту прямоту, за то, что она на свой манер уважает мои чувства. Иной раз мы деликатность принимаем за эгоизм.
Полная луна освещает террасу, торт превратился в лужицу, в которой лежат три потухших огарка. Она сжимает мою руку: «Спасибо». «С днем рождения», — говорю я. Она вдруг крепко обнимает меня и шепчет, что я потрясный парень, только ей сейчас не нужны потрясения. Я шепчу в ответ, что понимаю, целую ее в щеку и ухожу, с легкостью во всем теле, по мокрой от росы траве.
На часах без четверти десять. Посплю-ка я в фургоне на паркинге «Дарнелл-Пула»: завтра все равно на работу, и потом, не хочется смотреть в глаза своему отражению в зеркалах Эммы. Хотя сегодня впервые с тех пор, как она меня бросила, я чувствую, что мы стали ближе.
Я не знал, что разочарование может быть благом. Щурясь от бьющего в стекло солнца и горячего пара над чашкой с кофе, я уплетаю яичницу за стойкой Уолната. Вчерашняя любовь по-быстрому, от знакомства до расставания ровно пятьдесят минут, — это мне и было нужно, чтобы прийти в себя. Моя страсть к Эмме будто окрепла сегодня, и я начинаю думать, что наша встреча — а она непременно состоится рано или поздно! — будет куда лучше, если я сумею ждать ее вот так, за чередой женщин, для всех доступный и всем полезный, вместо того чтобы сохнуть, храня тупую верность из мазохистского мужского тщеславия. Жизнь-то продолжается! Как написал один русский в какой-то из книг, что мне давала миссис Неспулос, «когда дом рухнул, между развалин вырастают цветы».
— Здравствуйте, мистер Вуд.
Я оборачиваюсь — мне протягивает руку незнакомый пожилой негр в сером пиджаке. Портфельчик под мышкой, добрая улыбка, а взгляд встревоженный. Лицо с пухлыми щеками и седыми бровями смахивает на картинку с упаковки риса «Анкл Бенс». Я здороваюсь тоном для клиентов: мол, дел по горло, но для вас, если очень надо, свободен.
— В «Дарнелл-Пуле» мне сказали, что я найду вас здесь… Отец Доновей, — представляется он после паузы, буравя меня взглядом.
Действительно, к лацкану пиджака приколот крест. Священник в бассейне — редкая птица. Наверное, устраивает какой-нибудь летний лагерь для детей.
— Надеюсь, я вам не слишком помешал.
Ничего, отвечаю, пять минут у меня найдется. Показываю глазами на столик в углу, но он, улыбаясь, молча кивает на дверь. Поди пойми, здесь все пристойно, спиртного не подают до семи вечера, и шлюшки в будни не заглядывают. Ладно, доедаю яичницу, залпом выпиваю кофе и выхожу вслед за ним. На улице он оборачивается и знакомит меня с молодым человеком, лысым, в квадратных очках:
— Доктор Энтридж.
Мы здороваемся. Похоже, у них проблема, аллергия на хлорку, что ли? Точно, целый лагерь может заболеть от неверной дозировки.
— Вы можете уделить нам немного времени, мистер Вуд? — спрашивает доктор, удерживая мою руку в своей, и смотрит на меня с надеждой и тревогой, взглядом игрока в телевикторине, как будто я знаю правильный ответ.
Священник между тем сходит с тротуара и направляется к огромному черному лимузину, метров восемь длиной, с шестью дверцами и тонированными стеклами. Интересные дела… Пытаюсь разглядеть номер. Я, между прочим, обеспечиваю водоснабжение фонтана перед частной резиденцией губернатора, так что правительственную машину всегда узнаю. Лагерь-то не иначе для детей больших шишек. Средняя дверца распахивается, мелькает синий рукав с золотой пуговицей, и доктор приглашает меня внутрь. В салоне холодина от кондиционера, кремовая кожа, сверкающий хрусталем бар, домашний кинотеатр. Меня усаживают перед краснолицым стариком с напомаженными волосами, который позвякивает льдинками в стакане, — этакий яхтсмен.
— Судья Клейборн. Очень рад с вами познакомиться.
Отвечаю, что я тоже, чувствуя себя немного неловко: уж очень уважительно он это сказал. Похоже, моя слава бежит впереди меня. Не знаю, кто меня порекомендовал, но, раз такое дело, ставки надо повысить.
— Выпьете что-нибудь прохладительного? — предлагает священник.
Они расположились в ряд на сиденье напротив и все трое уставились на меня, скрестив пальцы и выжидающе улыбаясь: можно подумать, мой выбор напитка повлияет на будущее страны.
— Спасибо, кока-колу, если можно.
Они тихо переговариваются с сокрушенным видом. Кока-колы нет. Действительно, она же под запретом в Коннектикуте. Я киваю на графин.
— Не важно, тогда того же, что вы пьете. Так какое у вас ко мне дело?
Судья и доктор смотрят на меня, потом на священника и опять на меня, как будто что-то сравнивают.
— Вы никогда раньше не встречались? — спрашивает судья.
Я отвечаю «нет» и добавляю, что мне очень жаль. Да уж, контракт на обслуживание их бассейна меня бы сейчас очень устроил. Судья наливает мне апельсинового соку, серебряными щипчиками кладет в него два кубика льда и, протягивая мне стакан, спрашивает:
— Что вы знаете о своей семье, мистер Вуд?
Это прозвучало как бы между прочим, таким тоном он мог бы спросить о бейсбольном матче или о погоде.
— О моей семье?
— О ваших предках, — уточняет доктор Энтридж.
Я сглатываю слюну. Представлять послужной список и рекомендации мне не привыкать, для администрации губернатора пришлось делать аж четыре экземпляра, да еще каждый год я должен подавать письменный запрос на ремонт их фонтана, но справки о семейном положении с меня еще никто не требовал.
— Я с рождения сирота. У меня были приемные родители, но мы жили в штате Миссисипи, и они уже умерли. Больше у меня никого нет, и я не женат, вот.
На всякий случай я добавляю, что живу в гражданском браке с женщиной, которую обожаю. А то еще, не дай бог, вообразят себе что-нибудь вроде педофилии. Лагерь — это дети, а где дети, там всегда есть место подозрениям: мне, случалось, и не из-за такого отказывали.
— С каких пор вы себя помните? — спрашивает доктор.
Мне вдруг становится смешно. Я не хочу никого обидеть, но глядя на них — сидят передо мной рядком, подались вперед, слушают внимательно, разыгрывают участие, — чувствую себя ни дать ни взять смертником перед казнью. Я им так и говорю. Они переглядываются без улыбки.
— Как в кино: тюремный священник, врач и судья. Герою осталось жить час, вот они и пришли, все такие добрые, угостить его выпивкой, удостовериться, что он сядет на электрический стул в добром здравии, и исповедовать напоследок, авось выболтает то, чего не сказал в суде.
![Дидье Ковеларт - Притяжения [новеллы]](/uploads/posts/books/126083/126083.jpg)
