Владимир Орлов - Он смеялся последним
Это был пик триумфа оркестра. Далее — грустнее: война, поездки в вагоне по фронтам и по стране, развал оркестра из-за бегства музыкантов-поляков в армию генерала Андерса, игра остатков джаза перед киносеансами, через год после окончания войны неразумная попытка Рознера тайно сбежать с семьей в Польшу, суд — и восемь лет ГУЛАГа. После освобождения у Рознера новые оркестры — с середины 50-х до начала 70-х. Но менялись симпатии публики, музыкант старел, меркла былая слава. Он эмигрировал в Берлин и очень скоро угас там в бедности и безвестности. В день смерти пришло сообщение о выделении ему пособия как жертве фашизма…
Ружевич начал разборки, когда с Кондратом еще только шли к городскому автобусу:
— О чем в антракте с этой пшечкой шушукались?
— О ее муже Лео — о чем же еще!.. И, конечно, о радости жизни в СССР.
Чекист заглянул в лицо спутника с недоверием.
— Вы, конечно, пригласили ее на свой спектакль?
— Они же пригласили меня на свой концерт. Ответная любезность.
— Но у них — просто музыка, а у вас — сатира! Понимаете? Са-ти-ра. Причем острая! Ведь так?
— Осмеивая нравы, сатирик не может писать иначе как негодуя.
— Ну вот — тем более! Зачем человеку из буржуазного общества видеть наши недостатки?
— Но они, эти недостатки, как вы их называете, уже и ее: все музыканты — граждане СССР! Имеют право знать.
Ружевич насупился.
— И где гастролирует ваш театр?
— В филиале МХАТа.
— Когда вы намерены посетить с ней свой спектакль?
— А вот еще мы не решили.
— Пойдем втроем, — настаивал чекист.
— И вот что, мой обязательный друг, — осмелел Кондрат. — Мало ли как сложится в дальнейшем ситуация. Отдайте мои талоны на питание.
— Это невозможно. Нет.
День последний
Допущения:
воспоминания участницы, поведанные через много-много лет кому-то, пересказанные кем-то и кем-то записанные.
Кондрат из партера оглянулся: царская ложа пустовала.
— Не туда смотрите. Вон товарищ Сталин, — шепнул Ружевич, кивнув на ложу прямо у сцены, слева от портала, если смотреть из зала.
Вождь на этот раз расположился не в царской ложе, а в правительственной: там, за складками тяжелых портьер с золотыми кистями и бахромой, легче было укрываться от извержений народной радости, да и что говорить, — безопасней. Потому зрители не заметили, когда он при уже погасшей люстре и поднятом занавесе появился там со свитой и присел спиной к стеночке, отделявшей ложу от соседней.
В заключительный концерт режиссеры Касьян Голейзовский и Лев Литвинов, пребывая в постоянной конфронтации, кроме обязательных хоров, балетных номеров и оперных арий все же отобрали то, чем можно было поразить. нет, не все повидавшую Москву, а главного зрителя.
Начал хор Оперного театра, спел кантату, посвященную ему:
«Мы роднаму Сталіну ў песне
Паклон і падзяку прынеслі.
Жыві, наш любімы,
На шчасце радзімы…»
Как всегда при исполнении произведений хором, текст распознавался через слово, да Кондрат особо и не вслушивался. Он следил, качнется ли в ложе портьера, за которой укрывался вождь. Было же любопытно: как человек воспринимает адресованную лично ему льстивую казенщину. Нет, не шелохнулась. Вождь кантату воспринял милостиво: привык выслушивать славословие себе в концертах предыдущих декад, да и вообще — всюду и ежедневно.
Что-то сольное станцевала балерина Николаева. Следом бархатным голосом Рахленко стал читать оду вождю — на белорусском:
«Ты нашых садоў і палёў красаванне,
Ты — наша вясна, дарагі правадыр!..»
В какой-то момент Кондрату стало горько и досадно за «дядек» Янку и Якуба, принимавших участие в сочинении од, «Писем вождю», текстов кантат. Как адресат терпит патоку, не сгорает со стыда, не прекратит?! Но нет: и тут не дрогнули помпончики на портьере.
Исполнили коронный оперный дуэт Соколовская с Арсенко, мило сплясали девочки в костюмах цыплят, народную песню исполнила Млодек — пока все шло, как у всех: официально и скучновато.
Обнаружил себя вождь только когда встал, аплодируя народному хору села Великое Подлесье.
Кондрат с левой части партера видел лишь показавшиеся из-за портьеры аплодирующие ладони, но знал, что это руки Сталина.
Поднялся и весь зал — неясно было, кому предназначались овации: самодеятельным артистам или родному вождю.
Этому выступлению предшествовал скандал.
Перед концертом певуний в платочках-«хустках», по-деревенски завязанных у подбородков, в просторных курточках и юбках, пахнущих сыростью, печным дымком и нафталином, на служебном входе Большого театра задержала охрана режимного объекта и отказалась пропускать: не верили, что они — артисты. Давида Рубинчика рядом не оказалось — находился при своем оркестре в «Эрмитаже», — и заступиться за сельчан было некому.
Но тут уж не растерялся их руководитель Гэнек Цитович: дал команду — и Рыгор Крамник прямо в проходной развернул гармонь, а девушки звонко запели. Цитович представил милиции коллектив:
— Полесский хор. Профсоюз «Леса и сплава»!
Таковой, конечно, оказался в списке.
Так с песней и двинулись хористы по переходам закулисья. Все впервые увидели лифт, примолкли; входили в зеркальные кабины с опаской. В коридорах загримированные, уже в сценических нарядах участники декады смотрели на зажатых стеснительных земляков в посконных одежках снисходительно.
Тринадцать сотен посланцев БССР заняли все гримерные, все репетиционные помещения театра. Хору отвели балетный зал. На брусья, отполированные ладонями артистов балета, делавших тут экзерсисы, хористы развесили привезенные с собой костюмы. Девушки пудрились, красили губки, черными карандашами подводили брови.
За кулисой, перед самым выходом, Цитович, как Рознер со своим «смайлинг», рассмешил девушек, призывно запев фальцетом: «Дарагі Генадзь Іваныч, прыхадзі да нас ты нанач!» Так, с улыбками, и выпорхнули на огромную сцену.
Зал ахнул! Веселые, молодые и цветущие, в самотканых разноцветных юбках, в расшитых кофтах, в жилетках-«горсетках» с гарусными узорами, в бусах — запели:
«Нам прыслала Москва подкрэпление —
Усим фронтам пашли у наступление!..»
Вторые строчки повторяли. Цитович, тоже в вышитой сорочке, звонко зачастил:
«Як за ружья мы все дружна взялися,
Так буржуи-паны разбяжалися!»
Рефрен пробовали подхватить и в зале.
А потом под Крамникову гармонь пустились парами в кадриль. Зал вызвал их на бис, сплясали; зрители требовали еще, еще!
— Этот гармонист Крамник. рядом с правительственной ложей, — беспокоился Ружевич.
А Кондрат в восторге аплодировал.
Аплодировал и вождь; стоя, заметил довольно:
— Какой сообразительный народ эти наши новые белорусы: только стали советскими людьми — и уже песня! Молодец, Пономаренко, молодец.
А в зале не утихали овации. Полешуки повторяли и повторяли концовку кадрили. Из-за кулис им делали знаки: кончать! Но повторили они танец пять раз. Это был триумф. Секретный «козырь» Пономаренко сработал.
Хор этот, как в модели, повторил судьбы всех белорусов: в войну гармониста Крамника заберут немцы за то, что откажется играть им, — и больше его в селе не увидят; двух сестричек расстреляют полицаи за песни о Сталине; кого-то угонят в Германию, троих после войны репрессируют: пели на вечеринках в годы оккупации; наиболее голосистых заберет Цитович в Минск — они станут основой будущего Народного хора БССР. Остальные будут тихо доживать в полесском селе без леса и реки Великое Подлесье, вспоминая свое выступление 15 июня 1940 года в Москве, в Большом театре, где свою кадриль они станцевали перед Сталиным пять раз.
А на сцене — второй «козырь» белорусов: лихо танцевали и пели артисты Ансамбля солдатской песни и пляски БОВО. Самый секретный эффект — «сюрприз» вождю, как проговорился ему Пономаренко, — был в финале «Казачьей пляски». Репетировалось это в Минске тысячи раз. Размахивая в танце саблями, скрещивая их, высекая искры, в финальной точке танцоры в одно мгновение сложили из сабель слово СТАЛИН! Зал ахнул. Но.
Далее все произошло мгновенно.
Сабля танцора, не задействованная в составлении заветного слова, вдруг, блеснув лезвием в полете, пролетела полсцены и остро воткнулась в пол у самого барьера правительственной ложи: порвался ее крепежный ремешок у кисти танцора.
Зал замер.
Танцоры в финальной мизансцене окаменели.
Застыла охрана.
Пономаренко, сидя в ложе за спиной вождя, закрыл глаза.
Сталин, чуть помедлив, встал и показал залу, что аплодирует.
От обвала оваций, казалось, дребезжали хрустальные подвески на люстрах.
