Алексей Леснянский - Гамлеты в портянках
Герц с подъёма хотел пить. Эта была не та приятная жажда, которую гражданский человек иногда не прочь разжечь, чтобы подойти к водопроводному крану в момент пиковой сухости во рту и с двойным наслаждением влить в себя жидкость. Зная, что вода никуда не денется, многие люди, открыв кран с голубым кружочком на барашке, с мазохистским терпением даже дают воде пробежаться, дабы она из холодной превратилась в ледяную. Жажда солдата Герца не имела ничего общего с жаждой гражданского человека, так как её нельзя было утолить легко и просто. Передряги, в которые батарея попадала с самого подъёма, не давали Александру зациклиться на том, что он хочет пить. Утренние проблемы задвинули жажду на второй план, и она не причиняла страданий.
Но чем больше внешняя жизнь курсанта обретала спокойные очертания, тем больше внимания к себе начинал требовать его внутренний мир. Но не тот внутренний мир, который зовут духовным, а мир организменных внутренностей, алчно жаждущий не правды, а воды.
— Ненавижу, — мысленно стал роптать Герц. — Пить! Во рту — Гоби. Чёрт! — Александр с трудом собрал слюну, проглотил её, но, как ему показалось, она плюхнулась в желудок, даже не коснувшись стенок горла. — Боже, что делать? Ведь не отпустят же, гниды… Надо забыть о жажде. Как только? Как?.. Чёртов Колпак! Зачем я твой чеснок из посылки ел?! Ненавижу тебя с твоим чесноком. Гад ты. Га-а-ад… Какая я всё-таки тварь! За добро ненавижу. Повёлся на чеснок. Да не на чеснок же! На хлеб вприкуску к чесноку повёлся. Ненавижу, всех ненавижу. — Герцу стало жаль себя, и это сразу отразилось на его лице.
Уголки рта Александра провисли, как линии электропередач после обильного снегопада, его ноздри стали сужаться к носовой перегородке, а в глазах начала набухать влага, явно доказывавшая, что в организме солдата не такая уж и Сахара, что есть ещё внутри оазисы и до полного засыхания пока так же далеко, как до дембеля.
Для бойца российской армии это было непростительное выражение лица. Фаненштиль, находившийся рядом с Герцем, засёк слабость товарища и не преминул ядовито заметить:
— Склеился что ли? Громче реви, чтоб все слышали. Наша Таня громко плачет.
— Зашейся, — исподлобья посмотрев на Фаненштиля, бросил Герц.
— Тебе не в батарее, тебе в понтонной роте служить. Одни понты.
От такого заявления лицо Герца покорёжило от злобы, словно оно попало в серьёзную автокатастрофу, как автомобиль. Снопы сварочных искр, — которые редко могут поджечь окружающие предметы, но почти всегда заставляют отворачиваться стоящих поблизости людей, — посыпались из его глаз. Фаненштиль отвёл взгляд, усмехнулся и, насвистывая, направился в конец отделения.
После того, как Герц убедился в том, что на него никто не смотрит, и все заняты своими делами, он осмотрелся. Кругом была вода, и Герц до крови закусил нижнюю губу, чтобы влага выступила где надо, а не на глазах, как недавно. Солдаты-уборщики, вооружённые швабрами, возили воду по полу; кое-кто из них уже по-пластунски ползал под койками на скорость за некачественное мытьё. Герц зло порадовался про себя:
— Это вам за меня. Шесть полных вёдер в казарме, а у меня — вёдро в горле.
Поймав себя на том, что за такие мысли по отношению к товарищам, он является сволочью, Герц поспешил реабилитироваться в собственных глазах:
— Честно же признался. Сам себе. Пока я только корень квадратный из гада. Гадёныш, в общем.
Чтобы вновь из гадёныша не превратится в гада, Александр даже запретил себе мысленно просить прощения у товарищей.
— Искусственно выйдет, — решил он. — Уж лучше вообще не извиняться и гадёнышем остаться, чем без искренности.
Герц обратил внимание на Семёнова, который рядом поливал цветы на подоконнике. Александр подавил зависть к пившим растениям, но на этом обессилел в работе над собой и не смог заглушить ненависть к товарищу:
— Ты как, блин, льёшь?! — угрожающим шёпотом ударил Герц в спину Семёнову. — Чё тебе воды жалко? Лишний раз в умывальник в облом сбегать? Надо больше лить, — понял?! По всей площади лить, чтобы каждому корню досталось!
— Сань, ты чё? — обернувшись, испуганно произнёс Семёнов. — Я итак вон сколько лью.
— Ты не льёшь. Ты заливаешь мне, что ты льёшь.
— Через край уже бежит, Сань.
— Краснодарский?!
— Сань, если хочешь, я на полотенца пойду. Только успокойся.
Удача сама шла в руки Герца, но он не пожелал воспользоваться моментом, чтобы потом иметь возможность напиться исподтишка; это было бы слишком просто для его сложносочинённой души.
— Как у тебя всё просто, — облизнув пересохшие губы, сказал Герц. — На, Саня, поливай, — да? А то я сам не знаю, что надо тупо отнять у тебя лейку и заняться запущенной оранжереей. Ты вообще хоть раз опрыскивал листочки? Они же посмотри какие вялые, на концах сухие и ломкие, как волосы рекламные… Какие к чёрту приспособления!? — выкрутил Герц руль мысли до предела, как будто Семёнов действительно что-то сказал о приспособлениях. — Просто набираешь в рот воды и распыляешь. Дай сюда лейку, последний раз показываю.
Читатель, склоним головы перед мужеством странного солдата. Набрав полный рот воды из лейки, измученный жаждой Герц не проглотил ни одной капли, даже не прополоскал ротовую полость. Он сразу выплеснул воду на комнатное растение. Жидкость вышла изо рта почти в виде пара, вероятно, из-за мартеновской температуры в атмосфере организма.
— Что за жизнь скотская? — подумал Герц, отойдя от Семёнова. — Ни за что, ни про что на человека напал, а прощения опять не попрошу ради него же самого. Нельзя ведь. Даже совесть сейчас говорит: «Не делай это ради Семёнова». Ведь как слабость мой порыв расценит, почувствует себя сильным, возвысится и начнёт меня же клевать, других клевать. Это как пить дать… Пи-и-ить… Сдохнуть что ли? Если сдохну, это будет правильно, потому что впереди — тысячи проступков, которые я уже не совершу. Мир только лучше станет. Эпитафия на могиле: «Он мог бы ещё миллион раз солгать, подставить, обокрасть, разложить, предать… Помочь, спасти, поддержать, уберечь… Как не крути, в могиле покоится подонок».
Выругавшись про себя на себя, Герц твёрдо направился к командиру отделения нарваться на ранение. Ему кровь из носа нужна была кровь из носа. Рядовой вырос перед сержантом солдатом штрафного батальона времён Великой Отечественной Войны, которому нечего терять.
— Ударишь — будет кровь, — подумал Герц. — Будет кровь — отправишь в умывальник. А там воды навалом.
Кузельцов возлежал на койке пресыщенным римским патрицием, когда в его личное пространство вторгся Герц.
— Чё хотел? — лениво спросил сержант.
— Сознаться в косяке![23] — бодро ответил Герц.
— Ну и…
— Бирки к противогазам на соплях прилепил. В одну нитку шил, не сегодня-завтра отвалятся.
— Не понял.
— Лень было, товарищ сержант.
— Ты охренел что ли, обезьяна!?
— Никак нет.
— А как тебя тогда понимать?
— Не могу знать.
— Ну тогда сгорел отсюда. После отбоя готовься.
— А сейчас никак? — с заискиванием в голосе произнёс Герц, и подобострастная улыбка в обход воли появилась на его лице.
— Ты чё — мазохист?
— Ну, пожалуйста, — взмолился Герц.
— Чё тебе от меня надо, полудурок?!
— Ну, пожалуйста, товарищ серажнт, ну, пожалуйста, — заклинило в конец расклеившегося Герц, он чуть не плакал.
Кузельцов, считавший Герца нормальным пацаном, поморщился. Сержант по-своему уважал рядового, как когда-то патриций Красс уважал раба Спартака. Кузельцова нисколько не напрягало искреннее холуйство других духов, и он с приветливой, чуть снисходительной улыбкой принимал такое угодливое отношение к себе с их стороны.
Другое дело — Герц, который только на первый взгляд не отличался от солдат своего призыва. Не выделялся Александр среди товарищей по батарее на второй и даже на пристальный третий взгляд. Только при четвёртом рассмотрении рядового Герца становилось понятно, что он за фрукт. Даже не ананасом отдавало поведение Александра, а прямо грейпфрутом. Например, Герц всегда точно и в срок выполнял приказы командиров и начальников, но делал это с таким видом, как будто в банно-прачечный комбинат за свежим бельём или в столовую за хлебом его отправляли не сержанты или офицеры, а он сам, в крайнем случае — Верховный Главнокомандующий. При всём этом в момент получения и выполнения приказов в нём не просматривалось и тени заносчивости. Когда ему говорили что-нибудь сделать, его лицо — как у старого евнуха в гареме — сразу становилось равнодушным, строгим и внимательным одновременно. Сержанты часто приходили во внутреннее бешенство от поведения Герца, потому что даже во время выполнения их личных просьб парень действовал так, что в батарее всем без исключения казалось, что он угождает не отдельному человеку, а ни дать, ни взять — Вооружённым Силам Российской Федерации (именно так, в четыре слова). Беситься — бесились, но придирались редко, потому что внешне всё было чисто.
