Иван Клима - Час тишины
— Пан, — спросил старик, — это правда, что снова будет война?
Он ужаснулся.
— А между кем?
— Говорит, между русскими и Америкой. У американцев вроде есть такая бомба. Как бросят — так целая часть света долой. И огонь столбом до самой луны.
— Да что вы? Кто это вам такое наговорил?
— Да вот все вокруг говорят, — сказал старик. — Человек на все способен. Нравится ему огонь, вот он и зажигает. Той осенью, когда сюда пришел немец, наших согнали в костел, а некоторых увели за деревню в лес. А потом солдаты все полили бензином и подожгли. Огонь клокотал, все только трещало. И мы так кричали, что не узнавали собственных голосов, пока не услышали тех, запертых в костеле; у меня дочка там была, так вот слышал я, как она плачет со всеми детишками своими, как рыдают они в этом страшном огне; а потом немец, офицер с черным лицом, кричал: «Зинген, зинген!» И мы пели, о, господи, как же страшно мы пели и как долго в ту ночь, когда уж и треска-то никакого не было, когда уж никто больше не кричал и было совсем тихо.
Старец приподнял шляпу и ушел по тропинке, ведущей к желтым холмам, где, вероятно, посреди леса поселились люди.
Теперь он остался совсем один. А когда пришла ночь, он вытащил из рюкзака свитер и плащ-палатку, улегся под высокий дуб на опушке леса и сразу же уснул; сны ему не снились. Уже рассветало, когда его разбудил шум моторов. Это была целая колонна машин; первая сразу же остановилась, офицер тщательно проверил бумаги, откозырял, пожал руку и взял его в свой «джип». Дорога вилась вдоль холмов, повсюду видны были воронки. Вскоре они съехали с нее и стали медленно двигаться по кочковатому лугу, они проезжали через временные мосты, но чаще всего вброд, там, где брод был тщательно обозначен палками. Был уже день, когда с голого гребня он увидел развалины сожженного города.
Его высадили на пространстве, которое, очевидно, было когда-то площадью. Он смотрел вслед удаляющимся машинам, в бывших садах до сих пор торчали обгоревшие деревья, но не осталось ни единого цветочка: краски вообще исчезли из этих мест, только на заново построенном сарае висела оранжевая вывеска:
ГАЛАНТЕРЕЙНЫЕ ТОВАРЫ.
Ему показали, как пройти к врачу; нужно было вскарабкаться по зеленому косогору; в деревянном военном бараке он нашел медицинскую сестру. Врач уехал вчера вечером в горы — эпидемия сыпного тифа, а здесь его дожидалась целая толпа деревенских жителей; мотки бинтов, пропитанных кровью, гипс, а рядом жующая корова; на возу умирал безногий, его крик перекрывал тихий и бессвязный гомон людей, обреченных на длительное ожидание.
Наконец> появился врач в высоких сапогах, большой и плечистый, под глазами синие круги утомления, с большими руками, которым приходилось держать лопату.
— Давайте по одному. — И прошел в кабинет, прежде чем его успели схватить протянутые руки.
Инженер присел на деревянной лестнице и слушал непонятный разговор; он смотрел вниз на измученные леса, на плоские кратеры лугов, на маленькие фигурки людей, снующих на дороге, и ждал. В девять часов вечера отковылял последний пациент. Врач выскочил за дверь и закричал:
— Проходите, приятель!
Они сидели в маленькой каморке, в которой стоял только стол, заваленный бумагами, жестяной умывальник с кувшином, шкаф и складная кровать; сестра принесла две большие банки разогретых консервов и бутылки с пивом.
— Так вы, значит, пришли нарезать нам землю под больницу? — несколько раз повторил свой вопрос врач. — Очень вам рады, очень рады. — Он ел мясо с изюмом и продолжал говорить с набитым ртом — Вы даже понятия не имеете, каких трудов стоило мне отвоевать эту землю! Видите? — Он выскочил из-за стола и заспешил к окну.
На улице стояла дождевая тьма, но за день инженер успел изучить косогор почти наизусть.
— Вот это местечко для больницы, а? — кричал врач. — В комитете сидят одни крестьяне. Один — сам богатей, у другого — брат или отец. Они и слышать не хотели, чтобы у этого луга могло быть более святое назначение, чем служить коровам. И знаете, кто мне в конце концов помог? — Он глянул на инженера. — Коммунисты. — Возможно, он сказал это только для того, чтобы порадовать его. — Ночь будет мокрой, — добавил он минуту спустя. — У нас нет времени починить крышу. А вы можете работать на дожде?
— Мне надо еще подготовить инструменты и найти реечников. А вы очень с этим спешите?
Врач не ответил.
— Один день погоды не делает. А вы уж знаете, кто составит проект? Кто будет строить больницу? Кто привезет сюда инструменты? И наконец, кто будет здесь лечить?
Врач опустил голову.
— Кто-нибудь найдется, — сказал он в раздумье. — Прежде всего должна быть больница. Всюду разрываются мины, до ближайшего госпиталя пятьдесят километров. Кого я туда довезу, если по дороге и не проедешь? В следующем месяце придет новый врач… Нас будет уже двое. И наконец, теперь здесь вы и скоро начнете нарезать участок под больницу. Так и пойдет дело, люди найдутся.
Инженер завертел головой.
— Такие сумасшедшие, как я…
Он засмеялся. Может, и действительно, найдутся люди. Впрочем, теперь начинал надеяться и он.
— А вы? — спросил врач. — Откуда вы взялись? Есть у вас здесь кто-нибудь?
— Нет.
Врач заерзал на стуле, перегнулся через стол и снова спросил:
— А там, дома, кто-нибудь есть?
— Пара знакомых.
— Ну, ну, — закивал он головой. — А почему же все-таки вы приехали сюда? — И, видя, что инженер не собирается отвечать, быстро добавил — У меня-то это просто. Я здешний… Но что может гнать другого человека в такую даль?
Инженер хотел было объяснить, что именно эта далекая от всего света даль и притянула его сюда. Но это был только первый импульс: исчезнуть, уйти от всего, что могло бы напомнить ему дни с ней; а потом возникло уже новое побуждение: любым способом ликвидировать затянувшееся время молчания и бездействия. Он хотел работать, работать до упаду, делать даже то, чего остальные не хотят, — поэтому-то он и стал ездить в те ночные смены.
А также и потому, что страшился одиноких вечеров в своей квартире; и у него и у вернувшегося из концлагеря Давида было одинаковое состояние. Оба что-то «искупали», и оба бежали от пустоты своих домов — боялись их; возвращаясь в воскресенье с ночной смены, страшились второй половины дня и всей следующей ночи. Обычно он звал Давида к себе. Иногда к ним присоединялся кто-нибудь еще, он надувал резиновый матрац, который брал с собой в экспедиции, и они засыпали, тесно прижавшись друг к другу, на два-три часа. Потом жарили на газовой плите колбасу и спорили: «социализм», «демократия», «правительство одной партии».
— Все что угодно, только не то, что было, — твердил Давид, — только чтоб с человеком не смели уже обращаться, как с мухой.
У него было свое представление о будущем общества, в котором господствовал народ — не партии и не политики, а действительно народ.
Народ, кто он, этот народ? Разве во время всех этих злодеяний кругом не было народа?
Нет, его на это толкнули. Воспользовались его нищетой и необразованностью. А теперь мы дадим ему в руки ключ, с его помощью он найдет правду.
В полночь они расходились. Им виделось совсем близко общество, в котором не будет ни нищеты, ни трепки нервов, ни ненависти, общество, которое навсегда положит конец войнам, и эти видения были столь утешительными, что они наполняли надеждой те несколько минут пустоты, которые оставались между прощанием и сном. И теперь он мог заснуть без боли. Но иногда, посреди недели, на него обрушивалась отчаянная, непреодолимая тоска, он мучился, что она не дождалась мирной жизни, и тогда он звонил Давиду и они таскались из кабака в кабак, и он, всегда такой молчаливый, все рассказывал и рассказывало ней, а потом начинал даже петь. К утру всегда трезвый Давид приводил его домой, укладывал на диван — это, мол, пройдет! — и тихо исчезал.
«Так нельзя дальше, — думал он потом, пытаясь через час смыть всю тяжесть опьянения, — я должен что-нибудь делать, что-нибудь порядочное. Только так можно уцелеть, чтобы жить дальше».
Потом он вспомнил о равнине с аистами, прочитал о ней все, что только смог достать, предчувствуя там дело, в котором он мог бы принять участие.
Когда он садился в поезд, несколько друзей помахали ему с перрона и у него совсем исчезло чувство, что он едет куда-то в изгнание, в медвежий угол, в далекие края минированных полей и сыпного тифа; скорей казалось, что он едет туда, где наконец-то сможет хоть как-то заполнить свою жизнь. И он даже радовался.
Вот это-то он и мог бы рассказать, но ему казалось, что потребуется уж слишком много времени, и он сказал только одно: «Убили у меня жену… Мы еще не поженились, но все-таки жену… Я хотел быть как можно дальше, совсем далеко…»
— Так-так, — забеспокоился врач. — Вы сделали правильно. Надо сломать в себе все стереотипы, привычные ходы мыслей! И вы с толком выбрали себе место. Здесь вы можете быть полезным. А когда человек полезен другим, нигде ему не может быть… — он с трудом подыскивал слово, — грустно.
