Иван Клима - Час тишины
Инженер несколько раз закрывал и открывал зонт — капли стремительно разлетались во все стороны.
На улице в непроницаемой дикой горной темноте не переставая шумел дождь.
Глава четвертая. УЧИТЕЛЬ
1
Учитель снял с плитки кастрюльку с кофе, перелил его в настоящий майсенский кофейник. И кофе тоже был настоящий— он оставил себе горстку, когда раздавал детям посылки ЮНРРА. Он расположился в кресле и пировал по-царски — ел кулич и пасху, которые принесла ему дочь школьного сторожа. Она или ее мать носили, видимо, угощение и прежним учителям в качестве незначительного подкупа, но все равно это его порадовало; у него было превосходное праздничное настроение; после стольких недель утомительной работы хоть немного покоя, хоть какое-то время для собственных мыслей.
Поев, он помыл посуду и стал глядеть из окна. Учитель родился в горах, до назначения сюда он несколько лет работал в деревеньке, лежавшей у самого подножия суровых скал. Бесконечность равнин очаровывала его, ему нравилась их чистота, тишина, узкие полосы поблескивающих вод, желто-зеленые шары весенних кустов, черные косяки летящих уток. Во всем этом была нетронутая красота, но он знал, что за нею стоит горькая нищета. Земля — не знавшая плуга. Ледащая.
Почему не пробуют ее возделать?
Потому, что все заливало водой.
Все здесь говорили о воде. О том, как разлилась она в прошлом году, два года назад и почему еще не разливалась в этом? А на вербе под окном белела засечка, до нее он с трудом дотягивался рукой. Сюда доходила вода.
Он прикрыл глаза: кусты верб медленно расцветали, слышался запах ореха и персиков, виноград свисал с утомленных кустов, земля огрубела, он мял ее в пальцах и глубоко вдыхал. Он любил ее. Ему давно хотелось стать садовником или даже обыкновенным крестьянином, но для этого нужен был хотя бы кусочек земли, хотя бы кусочек этой негорной целины, которая лежала здесь рядом, пересыхала и никому не шла на пользу.
Ему было жаль ее, жаль людей, которые смирились с тем, что не получают от нее ничего, кроме жалкого пастбища для скота.
Это нищета сделала их покорными. Нищета плодит покорность, а покорность в свою очередь плодит новую нищету.
Он снова опустился в кресло, взял со стола старательно обернутую толстую тетрадку.
ЗАМЕТКИ О ШКОЛЬНОЙ ЖИЗНИ,
которые сделал учитель в Блатной Петр Лукаш.
Он хотел вести только педагогический дневник, но писал обо всем: записывал свои мысли, делал заметки об учениках и их родителях.
Сегодня, 20 февраля 1946 года, ученица второго отделения Елена Пушкарова пришла в школу с перевязанной рукой. Я снял повязку — из-под нее вывалился большой кусок навоза.
— Что это у тебя такое?
— Да это ж навоз, чтоб зажило.
Так еще здесь лечится народ. А старая Бруднякова до сих пор ходит по воду к реке, и эту воду пьет. «Наши бабки ее пили и здоровы были, чего вы пристаете?» — сказала она мне. И так здесь рассуждают многие: живем, как жили наши бабки. Какая темнота!
5 марта.
Вчера приехал районный врач и передал мне коробочку хины от малярии. Он также составил список людей, которые должны каждый день приходить ко мне и в моем присутствии глотать порошки, иначе они не будут их принимать, и страшная болезнь еще больше распространится. Она здесь свирепствует. Некоторые все равно отказываются, и я вынужден ходить по избам.
Он перевернул густо исписанные страницы повествования о его здешней жизни.
3 апреля.
Некоторые дети в школе не говорят ни слова, как, например, маленькая Пушкарова, Байко Гашпар или Брудняк Миколаш. Последний со слезами на глазах доверительно сказал, что дома ему сперва намекали, а потом и прямо сказали — учитель ничему хорошему не научит, потому что он не верит в бога, и потребовали, чтобы мальчик ни одного слова за учителем не повторял. Вот как ведут себя многие родители — они даже на приветствие мне не отвечают и только молча слушают, когда я говорю им что-нибудь об их детях.
Я ДОЛЖЕН ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ!
Но с чего же начать? С утра до вечера я как белка в колесе, а когда у меня бывает немного свободного времени, я пишу людям заявления или сижу на собрании. В этом, наверно, есть какой-то смысл, но действительный смысл моего здешнего пребывания заключается в том, чтобы расшевелить их, поднять их против собственной покорности, против костела, против злосчастной доли, которая, как лютый волк, хватает их за горло.
Тут следовала страница, к которой он постоянно возвращался.
Я решился!!!
Сразу же под замком, на пастбище, разобью опытное поле! Поставлю вместе с детьми плотину, которая защитит поле от паводка, и таким образом спасу эту часть земли от неожиданного затопления. Посажу там табак, виноград и вообще все самое лучшее, что здесь может произрастать. Попытаюсь убедить людей, что можно жить иначе — не только в нищете!
А под этими словами — еще и еще раз перечитывая свою первую запись — он приписал некоторые из своих мыслей.
Человека, поднимающегося на борьбу, уже не остановить.
Самое худшее — молчание. Если ты относишься к своей судьбе, как к раз навсегда данному, в конце концов обязательно станешь рабом, хотя, может быть, и родился царем!
Выглядело это несколько патетично, но сама по себе мысль его всегда волновала, и в эти минуты ему казалось, что написанное в первую очередь и со всей настойчивостью обращено к нему. Он взял перо и приписал еще несколько слов под последней строкой:
Человека никогда полностью не покоришь, если он научится сопротивляться, ибо в нем родится сильный инстинкт свободы! Но ему будет всегда грозить покорность, как только он станет цепляться за жизнь, презрев все остальное. ВЫШЕ ГОЛОВУ!
«Но один я ничего здесь не докажу, — возражал он, как всегда, сам себе. — А кто захочет что-либо начинать со мной, если я не могу предложить даже кроны?»
Он испытывал потребность с кем-нибудь поговорить о плотине, об опасности паводка, о котором знал только по рассказам, о той земле, на которой он хотел начать работать. Но с кем говорить? Здешние люди могли бы только посмеяться над ним! Для них это была мертвая потерянная земля, они не верили в нее, и каждый, кто попытался бы утверждать обратное, показался бы им обманщиком.
Но дома сидеть он больше не мог.
Он постоял с минутку перед воротами своего замка, деревня благоухала мылом и куличами, за заборами стояли мужики в самой праздничной одежде, какая только сохранилась в стариковских сундуках, с разных сторон доносились веселые девичьи голоса — девушки пытались как следует облить парней водой. Но он видел все это как в полусне.
Он торопливо обошел замок, взял в сарае заступ и спустился по лестнице, ведущей на пустое пастбище, — в лестницу было ввинчено ржавое кольцо для крепления лодки.
Земля зарастала низкой жесткой травой, он вдохнул ее аромат, потом прорыл узкую глубокую траншейку и стал наблюдать, как она постепенно наполняется водой.
«Ну и работенка будет, — подумал он, — тяжелая работенка».
Со стороны деревни бежала белая с черным охотничья собака, за ней спешил молодой Молнар с отцовским дробовиком через плечо.
Учитель знал его, не раз говорил с ним и всегда поражался— голова у паренька была полна разными удивительными представлениями.
— Куда собрался? — крикнул он Молнару.
— На уток.
— Вот это жизнь — ходить по лугам и стрелять уток.
Тот засмеялся.
— Хотите, подстрелю вам селезня?
— Ну что ж, я заплачу.
Учитель ждал, что мальчик спросит его, зачем он копает здесь траншейку, и тогда он рассказал бы ему в нескольких словах о своем замысле.
Но Молнар ничего не спросил и только сказал:
— Принесем вам чистого, небесного!
Мальчик вскинул ружье и выстрелил в крону высокой ольхи; стая воробьев испуганно взлетела, а он громко рассмеялся.
Учитель снова остался один. Он слышал звон колокола, доносившийся из деревни, девушки медленно прогуливались вдоль канала и пели песни, которые навевали на него грусть. Он говорил вполголоса сам с собой: провести бы сюда воду, навезти бы земли — солнце здесь жаркое, стена замка будет защищать растения от холодного ветра; и орешнику, и винограду — дамским пальчикам или фурминту — будет здесь хорошо. Он вдыхал воображаемый аромат табачных листьев, уже слышал шелест жестких кукурузных листьев, задевающих платье, и мечтал о том, как он — тот самый человек, которого многие не хотят даже и замечать, — разожжет в людях душевный мятеж против собственного равнодушия и покажет им их настоящее человеческое лицо, о котором они, вероятно, и не подозревают.
