Иван Клима - Час тишины
Однако он знал, что ему придется давать утешение — и сегодня, и завтра, — проповедовать и предупреждать от греха, отвращать от ненависти: это было его профессией, и иначе он, собственно, не мог существовать.
«Я не один такой, — подумал он с облегчением. — Сколько людей проповедуют спасение, а мысли их при этом полны ненависти, жажды власти, притворства и гнева, страха и лжи. Я всего-навсего человек, а человек грешен».
Он знал, что будет жить и проповедовать, учить и отпускать грехи, указывать единственный праведный путь, пока ему в этом не воспрепятствует кто-нибудь из людей.
Держать зонт над головой
Это были по меньшей мере десятые двери, десятый человек, его вежливо препровождали дальше, а сами продолжали обсуждать пятый, седьмой вопросы, нервничали, были невыспавшиеся и давно не бритые.
И этот очень нервничал, и у него были усталые глаза, а на лице плохо зажившая рана, одет он был все еще в военную гимнастерку.
— Меня зовут Фурда, — представился он сам инженеру и разрешил ему говорить, подписывая при этом какие-то бумаги; на столе лежала карта, испещренная красными кружками.
— Это все сожженные мосты, наверху сгорело все. А это, знаете ли, низина, на нее сейчас нет времени. Леса там полны мин, каждый день уйма раненых и только один доктор. Нужно бы побыстрее отвести новый участок под больницу, надеюсь, найдем кого-нибудь, кто ее построит.
— Мне все равно, куда ехать.
— Великолепно, — обрадовался этот человек. Его утомленные глаза ожили, он достал из шкафа бутылку, две баночки из-под горчицы, налил их до краев.
— Еще русская, — сказал он. — Вы первый человек, пришедший сюда. По крайней мере из вашего брата. — Тут он заметил у инженера на лацкане маленький значок: серп и молот. — А, значит, у нас с вами общая вера. Можем перейти на «ты».
Он расстелил карту и стал водить по ней пальцем.
— Ты увидишь страшные вещи. А потом узнаешь и нечто необычное. Народ начинает пробуждаться! Будут потрясающие дела! Не знаю, испытываешь ли ты такое же чувство? Сам я из здешних мест. Езжу с утра до вечера по этому краю и глотаю слезы. Нет, ты не можешь себе этого даже и представить. Всю эту нищету. Любой и каждый плевать хотел на этот край. Были здесь венгры, чехи, словаки, и каждый искал только одного, как бы подешевле заполучить рабочих — больше ничего! Здесь нет ни шоссе, ни железной дороги, ни больницы, ни какой-нибудь, пусть самой захудалой, фабрички. И никогда ничего не было. Леса и халупы да деревянные костелы. И во все это еще садили из орудий, да немцы подожгли, но не все сгорело. — Он чуть ли не плакал. — А когда мне начинает казаться, что я схожу с ума от отчаяния, вдруг вспыхивает какая-то надежда. У любой нищеты есть свое дно, а уж когда ниже некуда, оказывается, что можно только выше. Теперь люди не дадут вырвать у себя из рук ни власти, ни земли. Мы этого не допустим. И вот я отваживаюсь думать о том, что будет здесь через пару лет. Еду во тьме, вижу одинокий свет где-нибудь на самом горизонте, закрываю глаза и вдруг вижу — сверкает огнями целый город.
Инженер смотрел в окно, за спину Фурды, на разрушенные дома. «Откуда берется такая вера? — пришло ему на ум. — Откуда эти люди, почему они умеют видеть в развалинах новую форму, а в пожарищах почувствовать запах хлеба? Вероятно, они появились с войной. А может, и раньше жили, только я их не встречал». Эта мысль пришла ему в голову в первые же послевоенные недели, когда никто не знал, что кому нужно делать, даже трамваи еще как следует не ходили, продовольствие пытались добывать в ЮНРРА[4], захватывали магазины, принимали обращения, хватали предателей… Тогда-то к нему, в его холостяцкую квартиру, пришла не известная ему седая женщина: «В шахтах нет людей, некому спускаться вниз, каждую ночь посылают туда по машине, отъезд из секретариата». Машина была разбита, с большим котлом — работала на угле, за котлом торчал флажок, у секретариата уже толпились мужчины, по внешнему виду которых было заметно, что они только что вернулись с работы; потом они очень долго ехали, вели разговор вполголоса и все подшучивали над худым, страшно худым Давидом Фуксом, только что вернувшимся из концентрационного лагеря; их трогало, что он едет с ними, хотя, конечно, какой из него работник! Но он все же спустился в шахту вместе с другими — руки тонкие, будто рукоятка лопаты, смертельная подземная бледность, каждое его движение отдавалось в Мартине, как собственная боль. И зачем только этот человек поехал с ними, когда ему следовало бы лежать в санатории, когда у него самое святое право на пожизненный отдых?
— Возможно, здешние люди покажутся тебе отсталыми и необразованными, — продолжал Фурда, — но есть в них и нечто особенное… Нечто от самих этих гор, от их природы… Узнаешь их как следует — будет тебе с ними хорошо. А я пока что дам тебе справку. Я бы дал тебе и машину, но уж больно далеко, ждать ее обратно дня три, а может, и больше. Из-за одного человека… ты понимаешь меня?
— Понимаю. Может, кто по пути подбросит.
— Наверняка, — заверил Фурда. — Туда ездят солдаты, удаляют мины, ремонтируют на Влаге мосты… А если тебе что-нибудь потребуется, — говорил он, когда они уже прощались, — ты всегда найдешь меня здесь. Если жив буду, конечно.
У проходной, где Мартин оставил чемодан и рюкзак, он нашел уже толькo рюкзак; у старого вахтера из глаза текла большая желтоватая слеза.
— Столько здесь ходит разного народа…
Ему захотелось разбить окно и подраться, стукнуть кого-нибудь, схватить вора и заставить его ползком ползти по пыльной улице, но он только заорал на вахтера:
— Идиот, какого черта ты здесь торчишь!
У склада стояла длинная очередь, люди выносили оттуда клетчатые ковбойки, мешки с мукой и сок грейпфрута, хлопчатобумажные одеяла, гвозди и стулья. Он прошел без очереди. Кладовщик провел его узким проходом между ящиками и мешками, благоухающими кофе, в помещение, в котором лежали всевозможные инструменты. Молотки и пневматика, железные ярко раскрашенные брусья, отбойные молотки и пишущие машинки; ему казалось невероятным, но он нашел здесь необходимые ему инструменты — все до единого. Разрази гром, это же великое счастье!
Он расписался у кладовщика под какими-то ненужными бумагами, люди с удивлением смотрели на скарб, который он уносил и который совершенно определенно не имел никакого отношения ни к пище, ни даже к домашней утвари.
Хорошо еще, что украли чемодан, иначе он не смог бы все унести. И он рассмеялся, идя по разрушенной улице. Рейку сделаю сам и нанесу деления, вешки тоже или напишу Давиду.
Он купил себе буханку белого хлеба и на все карточки килограмм колбасы. На вокзале он сложил свои вещи в кучу, сел на них и стал дожидаться поезда. Около него суетились солдаты, девушки в темных юбках и цветастых платьях — они пели какую-то визгливую песню, одноногий цыган тащил на спине залатанный мешок, на путях маневрировал паровоз с тремя вагонами, из которых торчали ржавые обломки орудий. Люди кричали на каком-то трудно понятном языке, никто здесь не знал Мартина, никто не обращал на него внимания, никто его не ждал.
Он понял, что такое быть в незнакомом городе совсем одному, даже не знаешь, где придется спать. Казалось, это должно было его хоть немного беспокоить, но он не беспокоился, разве что испытывал любопытство. Потом он представил себе полянку под лесом, где ему предстоит произвести замеры — никогда еще он не готовил места для больницы. Прежде всего надо будет подыскать реечника, чтобы умел хотя бы писать и хоть немножко считать. Скажем, какую-нибудь девушку, думал он, какую-нибудь красивую девушку, и он начал думать о девушке, с которой днем будет работать, а ночью спать.
Наконец прибыл поезд — четыре вагона, обвешанные людьми; он влез в последний, нашел себе местечко в тамбуре и сел, прижимая к стене свои сокровища; воздух здесь был спертый от разгоряченных человеческих тел, от грязи, пота и пьяного дыхания.
Через краешек окна он видел убегающий пейзаж — островерхие кроны желтеющих деревьев, краснеющий кустарник, пожарища деревень, землянки, из которых поднимался дым, глиняные избушки и соломенные крыши, деревянные сараи, покрытые зеленой хвоей, — видно, в них жили люди и даже спали дети, — и он проникся еще большим сочувствием к жителям этого края.
Он вышел на сожженной станции — недавно разрушенный монастырь поднимал к небу зубчатую башню; к монастырю приближалась молчаливая процессия; что вы будете делать, когда опомнитесь, чтоб открывать двери, говорить обычными словами и снова любить? Они проходили мимо него, молчаливые, залезали в свои норы, расходились по разным тропинкам. Наконец их осталось только двое — он да длинный тощий старец в бумажных брюках, резиновых галошах на босу ногу, через плечо у него висело зеленое американское одеяло с большими черными буквами U.S. ARMY, на голове шляпа, как перевернутая лохань.
