Вера Чайковская - Мания встречи (сборник)
Либман словно не слышал этой саркастической тирады.
– Помнишь, сколько было споров? Истерик? Телефонных звонков? Последних и предпоследних разговоров? Ты пытался зачеркнуть историческое сознание, а они пытались вычеркнуть тебя. Из списка ученых. Из списка русских ученых. Да не из-за этой ли травли от тебя жена ушла? Или просто совпало? Блестящая работа, по-моему.
– Другую нашел, – глухо проговорил Сиринов. – Лучше, моложе. Кларочку. Вместе объездили Индию и Бангладеш. Она в восторге. Мне понравилось меньше. Но я вообще поклонник сидения на одном месте…
Говоря все это, Сиринов придвинулся к папке и громко, с нарочитой дураковатостью прочел заглавие: «Историческое сознание как фикция». На его лице появилась гримаса отвращения.
– Неужели я занимался такой галиматьей? Сочинял такую гиль? Нет, я понимаю: наши великие романисты – вот они оставили нечто стоящее, дали примеры – незабываемые. Я так накрепко запомнил одну сцену из классика…
Тут Сиринов схватил красненькую папку обеими руками и ловко бросил ее в огонь камина. Одя вскрикнул и, подбежав к камину, стал орудовать совком, пытаясь спасти рукопись.
– Пусть горит! – нервно похохатывал Сиринов. – Не вытаскивайте!
Либман внезапно тоже расхохотался. Но по-другому – громко и раскатисто.
– Да ты, Игорь, стал настоящим философом. Стоиком. Тебе уже ничего не надо!
– Э нет, – всем корпусом в добротной коричневой куртке на меху повернулся к нему Сиринов. – Мне, Саша, много чего надо. У меня красивая молодая жена. Дом под Бостоном в экологически чистом месте, овчарка Дэзи, машина японской марки, очень удобная и надежная. Кларочкин сын работает в автобизнесе – помог выбрать. Моя деятельность, слава богу, не связана с профессиональной философией. Она скучновата, если честно, но меня не обливают грязью и не травят. Я свободен думать о чем хочу и как хочу. А что у тебя, Саша, что у тебя?
– Почти не сгорела. – Одя положил слегка обгоревшую по краям папку на стол, умоляющими глазами глядя на Учителя. Ему хотелось как-то сгладить обострившуюся ситуацию. Либман улыбнулся своей непонятной улыбкой.
– У меня, Игорь, ничего. Книги не публикуются и не переиздаются. Любимая женщина не со мной. Нет работы и нет денег. Сдаю вот книги в букинистический, да и те не берут. Но… Но у меня… есть ученик. (Он отыскал глазами застывшего от неожиданности Одю.) Мне кажется, он верный ученик. Володя, не тушуйтесь! И еще: есть необыкновенный портрет. Это из недавнего, ты не видел, взгляни!
Сиринов вслед за Либманом приблизился к камину, вынул из кармана куртки очки и воззрился на Леночкин шедевр – с глазами, опушенными веером синих ресниц, и растянутой в улыбке верхней губой.
– Это твой портрет? Ну, знаешь!
Он в шумном негодовании засунул очки обратно в карман.
– Вы тут все – сумасшедшие! Я уже как-то отвык. Простите, дела. Бизнес, как говорится.
Он строго взглянул на Одю и произнес:
– Рукопись лучше все-таки сжечь. Она из разряда «горящих» – никому не нужна, включая автора.
Либман его не проводил до дверей, а молча стоял у стеллажей с книгами в позе Чаадаева…
…Одя мчался по Чистопрудному бульвару вслед за девушкой, напомнившей ему Белую Шапочку. Эта плакавшая у разрушаемого института девушка ему так хорошо запомнилась, что несколько раз приснилась. И даже совсем недавно, когда он вернулся от Учителя расстроенный и ошарашенный, но и необыкновенно ободренный – ведь Ксан Ксаныч Либман назвал его своим верным учеником. Одя и во сне был робок. Его зажатость распространилась и на подсознание – вопреки мнению дядюшки Фрейда. Девушка просто гладила его по голове, и во сне он испытывал блаженство от этой невинной ласки.
Зимний день, как и в первую встречу, клонился к вечеру. Все предметы потеряли четкость очертаний, расплывались в морозном воздухе, в испарениях снега и льда, в отблесках желтых фонарей вдоль замерзших и ставших катком прудов, в холодном отрешенном сиянии сумрачного неба.
На Белой Шапочке в этот раз не было белой шапочки, а была и вовсе черная, правда, с серебристым отворотом. Одя, вырвавшись вперед, забежал спереди, отчаянно боясь ее потерять. Он тяжело дышал от бега и волнения.
– Это ведь вы? Я вас видел… – Он не договорил, пытаясь понять, она это или не она. Эта была вовсе не девушкой, а взрослой женщиной с нервным худым лицом. Но какие-то токи, которые улавливал Одя, напоминали ту первую Белую Шапочку. Она казалась столь же таинственной, благодаря сумраку и отраженному свету фонарей.
– Вы-то кто? – рассмеялась Черная Шапочка, разглядывая растерянное и смешное Одино лицо в малюсеньких очках и с пушистой енотовой шапкой на голове. Он казался подростком, «ботаником», как называют таких в школе – хилых и неприспособленных к жизни. – А, вы, наверное, мой ученик? – неуверенно спросила она. – Мой бывший ученик?
– Да, да, я ученик! – радостно подтвердил Одя. Он ведь и впрямь был вечным учеником – и по натуре, и в реальности. – Но я и сам преподаю. Рисование.
– Неужели? – теперь обрадовалась Черная Шапочка. – Значит, не зря я вас обучала? Пошли по моим стопам?
– Так вы художница? – догадался Одя.
Черная Шапочка взглянула с недоумением.
– А вы разве не знали? Вы учились в нашей студии или нет?
Одя предпочел не отвечать на этот прямой вопрос, а спросил, существует ли студия сейчас.
– Увы, ее закрыли! – ответила Черная Шапочка и вздохнула. – Живопись никому не нужна. Меня вот выселяют из мастерской… В течение месяца… Ума не приложу, куда деть картины…
Одя почувствовал, что встретил такую же одинокую душу, как и он сам, готовую поделиться горестями с первым встречным – реальным или выдуманным учеником.
– Давайте их продадим! – предложил он.
– Продадим? Кому? – рассмеялась Черная Шапочка, и даже довольно весело. – Это же не попса. Не мусор. Не инсталляции. Традиционные жанры – портретики, пейзажики. Разная мелочишка. Для плебеев – слишком замысловато, для галеристов – слишком просто.
– А посмотреть? – закинул удочку Одя.
– Хотите? И покажу! А что? Давно никому не показывала, а скоро отнимут мастерскую.
Она опять хрипловато рассмеялась. Смех был нервический. Видно, Черная Шапочка была в том состоянии, когда любое сочувствие принимается с благодарностью. А Одя искренне сочувствовал.
– Едем! – обрадовался он.
Но ехать не пришлось – мастерская располагалась недалеко от Чистопрудного бульвара – в одном из переулков Мясницкой. Пошли пешком. По дороге Одя спросил, как ее зовут.
– Фира. Для вас – Фира Семеновна. Так я и знала, что вы лжеученик. Хотя похожи на одного. Я даже начала вас вспоминать.
– Но вы тоже не та… но похожи, – оправдывался Одя. – А имя… Это от Глафиры?
– Нет. Я – Эсфирь.
Одя смутился, точно выведал какую-то страшную тайну. Его собственное имя было нейтральным и не выдавало национальной принадлежности. И отчество было нейтральным – Анатольевич.
– Я думал, таких имен больше нет.
– Каких?
– Таких красивых. Таких древних. Таких ветхозаветных. Я, как вы, должно быть, поняли, тоже еврей. Но у меня имя самое обыкновенное – Владимир. (Нет, нет, пел в его душе тайный голос, ты ведь не Володя, не Вова, не Вовка, ты Одя, а таких имен больше нет!)
– Тоже красивое имя, – утешила Фира. – Княжеское.
Они вышли на Мясницкую и свернули в Банковский.
– Не пугайтесь моей берлоги. Она в подвале.
Фира завела Одю в какой-то пустынный и по виду совсем нежилой подъезд. По шаткой лестнице они спустились вниз, в подвал. Фира открыла растрескавшуюся скрипучую дверь и включила свет, очень тусклый, какой-то зеленоватый.
– И эту развалюху у вас отнимают? – возмутился Одя, оглядывая обшарпанные стены с маленьким окошком наверху, которое, должно быть, днем почти не пропускало солнечного света. Холсты в беспорядке жались по стенам.
Черная Шапочка вертела в руках роковую бумагу.
– Вот, на днях получила. Извольте, мол, выселиться в течение месяца.
– Покажите!
Одя с чувством какого-то тайного узнавания почти выхватил из ее рук начальственную грамоту и, взглянув, присвистнул.
– Что вы? – изумилась Фира.
– Я точно чувствовал… Опять этот Акинфеев Р. И. Видите, кто подписался под распоряжением?
Фира, склонившись к бумаге, стала разглядывать крючок подписи.
– А-кин-фе-ев. Прочли? – торопил Одя.
– Вы его знаете?
В голосе Фиры звучала растерянность.
– Еще как! Это он подписал приказ об уничтожении Института старой и новой философии. А меня туда взяли аспирантом. Такое разочарование, Фира!
– Я понимаю, Володя. И институт этот знаю. – Она помедлила. – Там работали… некоторые мои друзья.
– Правда? – Одя обрадовался сквозь накатившуюся печаль. – Я, значит, не случайно спутал вас с Белой Шапочкой. Она плакала, когда сносили. Она, должно быть, была вашим прообразом. Намеком на то, что я вас встречу. Так бывает. Вот ведь и Ромео… – Он умолк, понимая, что его занесло. И продолжил тему Акинфеева: – Этот же Акинфеев значится в ведомости по зарплате в нашем Доме художественного творчества. Но его там в глаза не видели! Недаром Ксан Ксаныч просил запомнить его гнусную фамилию.
