Вера Чайковская - Мания встречи (сборник)
– Не знаю, – честно признался Одя. – Не знаю, юная она или нет. Но на нее хочется смотреть. С ней интересно разговаривать и хорошо молчать. И еще она ужасно талантлива!
Тут Одя жестом фокусника (или волшебника?) развернул газету и выложил на стол акварель.
– Ваш портрет работы Фиры.
Либман стремительно схватил акварель обеими руками, секунду вглядывался и произнес сокрушенно:
– Это не я. Это Игорь.
– Она делала по вашей фотографии!
– И все равно получился он! Вот, сравните!
Учитель приложил акварель к стене у камина, где висела Леночкина акварелька. И впрямь на ней Либман был сама природа, веселость, естественность. А тут торжествовал холод и мрак завершения исторического процесса, конца времен.
Одя и сам понимал, что Учитель прав (и ведь даже говорил об этом Фире), но все же возразил с отчаянной интонацией:
– Фира рисовала вас! А с Сириновым она не захотела разговаривать.
– Как это? – заинтересовался Либман.
– Сиринов позвонил ей по телефону, а она сказала, что не желает с ним встречаться.
– Дается же вам все увидеть и услышать, – устало проговорил Либман. И пробормотал себе под нос: – Там получил отлуп, и у меня отлуп. Можно посочувствовать.
Открыл какой-то ящичек в столе, достал гвоздик и молоток и повесил Фирину акварель рядом с Леночкиной – над горящим камином.
– Может, и это у меня есть, – бормотал он, – и даже наверняка есть! Вся палитра человеческих эмоций – от приятия до отказа!
– Есть, и это есть! – радостно повторял Одя, подпрыгивая вокруг Либмана. – А знаете, кто ее выселяет из мастерской?
Одя был буквально напичкан интересными для Учителя подробностями и очень радовался этому обстоятельству.
– Ее выселяют из мастерской?
– Ну да! И я знаю кто. Догадайтесь с трех раз!
Либман хлопнул себя по лбу и расхохотался.
– С одного раза догадаюсь! Кто все вокруг уничтожает, причем исключительно ценное, нужное, уникальное? Господин Акинфеев, кто же еще?!
– Акинфеев Р. И., – радостно подтвердил Одя. Его голос был теперь немного хрипловат, но благородного баритонального тембра.
Либман застыл на миг с молотком в руке, словно бог Гефест у наковальни, только Учитель был мощнее сложением и открытее нравом.
– Володя, я считаю, что нам следует взглянуть на эту фантастическую личность. А, как вы считаете?
– Непременно!
– Адрес знаете?
– Заучил наизусть, как стихи!
– Тогда назначаю нашу встречу на десять часов в воскресенье. В сквере возле моего дома… А (тут Либман немного смутился) вы не могли бы, Володя, пригласить Фиру? Что, если и ей захочется присединиться к нашей компании? В воскресенье, правда, чиновники не работают. Но вы ведь поведете нас к нему домой?
– Я по… попробую позвать Фиру, – с запинкой произнес Одя. Он был убежден, что она откажется. Но интуиция на сей раз его обманула.
Фира согласилась.
Одя пришел к ней в мастерскую с букетиком тех желтых цветов, которые так не любил один крупный российский писатель, предпочитая им классические розы. Но розы Одя преподнести постеснялся, да и денег на них не хватало. Фира обрадовалась цветам.
– Ах, мимоза, да какая пушистая! Скоро весна?
Последнюю фразу она произнесла вопросительно, словно о скором пришествии весны не догадывалась или подзабыла.
– Ну да! – обрадовался Одя. – Пойдемте, Фира, с нами на поиски Акинфеева, а? Я имею в виду себя и Ксан Ксаныча Либмана. Мы с ним уже договорились.
– Непременно пойду! – Фира обрадовалась не меньше Оди. – Надоело сидеть в мастерской, в четырех стенах. А квартиру свою я и вовсе не люблю. Там совсем пустыня, тут хоть картины. Нужно же и на людей поглядеть, и себя показать!
Фира кокетливо покружилась перед зеркалом. Она была в простой одежде – темной блузке и синих брюках, но Одя все время мысленно примерял к ней корону – принцесса, царица! Она успела поставить веточки мимозы в банку с водой и принялась их рисовать. В ее голосе и поведении ощущалась какая-то лихорадочная возбужденность.
– Не уверен, что Акинфеев – человек, – проговорил Одя. – А вот Ксан Ксаныча увидеть всегда приятно. Мне, во всяком случае.
И взглянул, замирая, на Фиру.
– И мне очень приятно, – просто отозвалась она.
Одя обрадовался и загрустил. Его мучили противоречивые чувства – радость за Учителя и что-то похожее на ревность. Ему не хотелось делиться Черной Шапочкой даже с Учителем…
…Фира с Либманом шли впереди, Одя едва поспевал за ними – так они разогнались. Оба были высокие и длинноногие. Одя – тоже высокий и длинноногий, но худющий и неловкий. А они – почти летели! Как он им завидовал, как он хотел, чтобы они его подозвали, заговорили с ним, ободрили… Он казался себе третьим лишним…
Легковая машина, остановленная возле либмановского сквера, домчала их до Чертановской. Расплачивался Либман, который властно пресек все попытки Фиры и Оди расплатиться с шофером вместе с ним. Все трое были из породы малоимущих, но шикануть любили.
На Чертановской снег никто не убирал, и он, подтаяв, застыл скользкой коркой. Дворники-тюрки, собравшись в кружок, только еще готовились расчищать снежные завалы, провожая необычную троицу безразличными печальными глазами. Одя подумал, что мысленно они у себя на родине и тут им ничто не интересно. Он на всякий случай вынул из кармана бумажку с адресом, хотя помнил его и так. Снял очки, протер варежкой, потом снова надел.
– Куда вы? – отчаянно крикнул вслед все дальше уходящим (улетавшим!) Либману и Фире. – Дом номер двадцать один должен быть по левой стороне!
Но те или не слыхали его крика, или же им было абсолютно все равно, где находится этот злополучный дом. Они все так же шли по правой стороне улицы, держась за руки, как подростки. И при этом они молчали. Одя видел – они молчали и при встрече, и по дороге сюда. Иногда Фира, повернув в сторону Оди разгоряченное лицо, спрашивала у него какую-нибудь ерунду. А он ревновал, радовался, злился. Это их молчание было красноречивее и страстнее любых слов!
– Дошли? – радостно крикнула Фира, помахивая Оде свободной рукой в кожаной перчатке.
– Не уверен, – буркнул Одя.
Он окончательно расстроился. Он любил Учителя и любил Фиру. Они стали для него близкими людьми. Но теперь они удалялись от него, он стал им не нужен. А с кем же остается он? Неужели только с сердобольной соседкой тетей Катей? И ведь это он, он их свел – какой же осел!
Дом номер двадцать один должен был находиться на Чертановской улице непременно. Ведь Одя самолично видел таблички соседних с ним домов – девятнадцатого и двадцать третьего. Однако этот злокозненный дом отсутствовал. Раздосадованный и обескураженный Одя стал спрашивать о пропавшем доме у всех подряд – дворников, прохожих, мамаш с колясками, старушек на скамейках. Он, кажется, готов был спросить о нем и у бредущих за ним трех худых бездомных собак, которые, умей они говорить, наверняка бы ответили – так заинтересованно и преданно они за ним шли. Три громадные желто-серые дворняги с доверчивыми и немного испуганными мордами.
Дома номер двадцать один, вопреки всем правилам логики и градостроительства, на улице не обнаруживалось. Исчез.
Фира и Либман были полностью погружены в свое странное страстное молчание, и их это отсутствие, казалось, совершенно не занимало.
– Его нет! – сказал сам себе Одя и нахлобучил поглубже енотовую шапку.
Собаки остановились и с интересом за ним наблюдали.
– Мифическая личность! Фикция! – выкрикнул с другой стороны улицы Либман, повернувшись к Оде. – Я так и предполагал!
И громко отрывисто расхохотался, нарушив окружавшую их с Фирой тишину, – так что Фира вздрогнула, словно очнувшись от сна, и взглянула на него с недоумением. В ту же секунду она выдернула руку из его руки и стала ею поправлять черную шапочку с серебристым ободком. Рука Либмана тревожно искала ее руку, но Фира все поправляла и поправляла шапочку…
– Нет дома? Или нет господина Акинфеева? – выкрикнула Фира, тоже повернувшись лицом к Оде. В голосе и в лице читалось раздражение.
– Ничего нет! – глупейшим образом ответил Одя.
– Вот как? Нас выселило из домов, из мастерских, из нашего мира какое-то мифическое лицо, подпоручик Киже, – заключил Либман и хотел было снова расхохотаться, но оглянулся на раздраженную Фиру и сдержался.
– Сиринов никогда не смеялся, – сказала она едко.
– А что мне ваш Сиринов? – в голосе Либмана тоже прорезалось раздражение. – Что он, Господь Бог, чтобы не смеяться? А вот я, Александр Либман, люблю посмеяться, даже похохотать. Знаете, такой безудержный «чревный» смех?!
– Сиринов не смеялся, – не слушая, продолжала Фира, – он только издевался и иронизировал. Над всем. Я устала от этой иронии. Мне хотелось чего-то более простого, человеческого…
