Вера Галактионова - На острове Буяне
– Зачем ты это делаешь? – спросил её Кеша. – Кто тебя заставил?
Теперь девочка пришла в себя и угрюмо уставилась на него исподлобья. Она заправляла выбившиеся русые пряди под платок – той рукой, которая была без варежки, и молчала, тихо потягивая носом.
– Кстати, почему у тебя такой тяжёлый взгляд? И лоб – тяжёлый. Хм, девочка, разговаривающая с Богом. Странная девочка.
– Никто не заставил! – ответила она невпопад.
– Такой тяжёлый взгляд, девочка, бывает только у убийц, между прочим. У бандиток!… А ты должна расти привлекательной! Не угрюмой. Ласковой, понимаешь? Для того, чтобы нравиться мальчикам. Твоё природное назначение – нравиться мальчикам. Изо всех сил, между прочим. Ты должна из кожи лезть, чтобы… Погоди, ты когда-нибудь изучала себя в зеркале? Нет, ну разве дети так смотрят?
– Какие? Дети? – насторожилась девочка, мрачнея ещё больше и отодвигаясь.
Он шагнул было к ней. Она отскочила в тот миг – без страха, а только с проворством, и помчалась в глубину кладбища. Но тропа, расчищенная от снега, внезапно кончилась перед нею. Девочка растерялась, попробовала ступить в сугроб раз и другой, однако не осмелилась. И прижалась к ближайшей ограде. Опустив голову, она уцепилась за металлические прутья, пережидая.
Кеша понаблюдал за нею в недоумении, бормоча: «Дикость нравов, на уровне всех поколений». И не спеша направился к выходу.
– Они не могут больше молиться за себя! – беспокойно прокричала девочка ему вслед. – Потому что – мёртвые все! …Они сами – не могут уже!
– Это – родные твои? – вежливо спросил Кеша, оборачиваясь.
Под порывом ветра сильнее и тревожнее зашуршали бумажные венки. Тёмные кресты словно качнулись разом. И осыпался снег с высоких ветвей.
– …Всякие! – откликнулась девочка из-за ограды.
– Ну, вот ты за этого человека, допустим, молилась. А что с ним случилось – ты знаешь или нет?
Девочка задумалась, очертила ногой вокруг себя небольшой полукруг на снегу. Потом догадалась:
–…Умер, наверно! – и скрылась за оградой.
– А между тем, ему двадцать один год. Видишь звёзды на погонах? Младший лейтенант, – с удовольствием показывал Кеша на застеклённую фотографию, глядящую с креста. – А год смерти? Это – Чечня. Скорее всего.
– Не Чечня… – высунувшись из-за ограды, угрюмо сказала девочка. – Это Егорушка наш.
– Всё равно. Не вернулся оттуда живым.
– Вернулся, – тихо упрямилась девочка. – На небо. К себе. Он за меня там молится, Егорушка. А за себя не может больше.
Кеша мог бы поговорить с нею ещё. От скуки и безделья. Но девочка уже уловила его намеренье, прыгнула в сторону и провалилась в снег по пояс. Пока Кеша решал, помочь ей или нет, девочка выбралась на тропу сама, отряхнулась и рассердилась.
– Уходите! – крикнула она. – Нечего!.. Нечего тут.
Подождав немного, девочка топнула:
– Нельзя вам сюда!.. Они – не ваши.
– Но я же тоже умру когда-нибудь! – надменно заметил Кеша. – Ты и за меня бы тогда молилась. Не правда ли?
Девочка смотрела на него снизу, широко раскрытыми пасмурно-серыми глазами, которые видели, но не вбирали в себя образ чужого человека, а упрямо оставляли его стоять там, где он стоял. Потом девочка застенчиво пожала плечами и засмеялась.
– А где твоё кладбище? – живо спросила она, вытаскивая из кармана вторую варежку.
– Ну, конечно же, не тут! – обиделся Кеша. – За кого ты меня принимаешь? Или я похож на плебея?
– Тогда уходи. На своё! – велела она, насупившись снова и глядя ему под ноги из-под тяжёлых, недетских век.
– К сожалению, туда далеко ехать.
Однако девочка решительно натянула варежку на красную руку и замахала, будто старуха:
– На своё ступай. Щас же!.. У-у, пустоброд непутный. Ходит!.. Иди, у себя ходи, пустоброд.
Она перестала ворчать, нагнулась, быстро слепила снежок и замахнулась им на Кешу. Но задумалась вдруг о чём-то. Снежок, выпавший из опущенной детской руки, шлёпнулся к её ногам. И крошечная девочка не заметила этого в своём глубоком и сосредоточенном размышлении.
Сильно обидевшись, Кеша приготовился поругаться с ней самым суровым образом. Но тут же спохватился:
– А не подскажешь ли ты… – искал он её глазами. – Девочка! Не подскажешь ли ты случайно, как мне добраться… до грейдера?
Её уже нигде не было. Стоявшая только что в зелёном пальто на тропе, она исчезла меж тёмных вековых стволов мгновенно, будто растворилась в белом сумрачном дне – в шуме ветвей, в шелесте венков, в страшноватом шорохе кладбищенской позёмки. И только отзвук её голоса – «Уходи!.. На своё!..» – ещё витал в пасмурном воздухе, меж заснеженных белых могил, и не рассеивался в пространстве. Кеша напрягся было, сопротивляясь ему, – и попятился, и подчинился этому минувшему детскому повелению, как настоящему.
За спиной его часто и дробно зазвонил церковный колокол. И стая тёмных безмолвных птиц поднялась над куполом в белое, облачное небо.
[[[* * *]]]
Впрочем, уже через несколько шагов Кеша забыл про девочку, с живостью представив, как где-то здесь, под землёй, рядом с корнями дубов, лежит сейчас в своём гробу, хитро скосив глаза в сторону, румяный и рыжий амбал с закрученными усами.
– Велика честь – лежать бок о бок с колхозником, – ворчал Кеша, боязливо прочитывая надгробные надписи. – Вот так состаришься в глуши, безвестно. И отбросишь коньки в полном бесславии, как пресловутый какой-нибудь…
Фамилии «Кочкин» на ближайших крестах не было.
Потом девочкин клетчатый платок возник у него перед глазами снова, сам собою, – клетки были коричневые и белые, – и не пропадал долго, хотя Кеша смаргивал и даже тряс головой, выйдя с кладбища.
Вскоре он замешкался, напрочь потеряв дорогу к дому. И зашагал, в конце концов, наобум, по колее. И тут, глядя под ноги, он почувствовал приступ сильнейшего и горького восторга.
– Мне снился сон… – забормотал Кеша на ходу, хватаясь за голову. – Гениально!… Мне снился сон, что дядя Петя… Что за пресловутый дядя Петя? Впрочем, неважно, я его всё равно увековечу. И прославлю в веках, да… Мне снился сон… Нет, Хрумкин бы опять сказал, что я – абсолютный Такубоку! Мозаичность моего сознания, это вам не баран чихнул! Она достигается только с тяжелейшего похмелья, по ходу жизни…
И стихотворение завершилось. Оно получилось коротким, таинственным и таким проникновенным, что у Кеши защипало в носу от большого и высокого чувства.
<s>«Мне снился сон,
<s>Что дядя Петя
<s>Построил домик из воды!..»
Обрадовавшись, Кеша с удовольствием высморкался в чистый, поглаженный платок и быстро зашагал по мосту.
«Мне снился сон!..» – успел повторить он с сильным выражением. И услышал внезапно, как за спиной его взревела, отчаянно засигналила летящая на бешеной скорости машина. Кеша резко прыгнул в сторону…
Он летел на дно оврага, хватая руками воздух. Последнее, что видел Кеша, сорвавшись с моста, – это широкое, доброе лицо огромного мужика в фуфайке, который гудел, отчаянно сигналил и усердно крутил на бегу воображаемый руль… «Я же искал! Что-то главное! Что-то я искал на этом свете, давно… Но что? Что?.. Поздно…» – промелькнуло у него в голове.
[[[* * *]]]
Миня-дурачок, сбегающий с моста, рулил и вилял из стороны в сторону, там, в радужном сиянии, высоко-высоко. Сияние это быстро становилось всё более оранжевым, потом – красным, потом – багровым.
В багрово-чёрном пятне бежал, виляя, круто рулил и стремительно уменьшался маленький глупый человек, счастливый от отсутствия цели. Дурачок уменьшался, пятно сгущалось – до тех пор, пока не погасло всё.
Вдруг, в последней запоздалой надежде, душа Кеши резко рванулась из темноты. «Брошу! Всю дурь! Честно, брошу! Я всё устрою, только пусть я останусь жить! Жить буду – чисто! Чисто! Чисто!!! Я стану другим человеком, совсем другим!» – взмолился он уже из вязкого беспамятства, не произнося этих слов. Он успел выбросить их, не звучащие, как выбрасывают белый флаг, в одном сильном, отчаянном стремлении – уцелеть: «Теперь – клянусь: по-другому!.. Только – жить!»
Кажется, в каком-то тёмном коридоре он судорожно нашаривал вслепую, искал за бесконечными поворотами, в кромешной тьме, дверь, обитую дерматином, за которой, он знал, был свет, и огромный куст «Ваньки мокрого», буйно цветущий среди зимы сплошным алым цветом. Кеша тянул, тянул руки к недосягаемой уже двери, за которой был когда-то запах тёплых духов, женский говор, негромкий смех… И нашарил. И открыл глаза.
Высоко над оврагом завывал сухой, холодный ветер, срывая со склонов и сбрасывая вниз мелкий снег. Снежная пыль долго вилась на лету и редела. Потом, почти уже незримая, она попадала в глаза, таяла на лице. Влага тихо стекала к ушам. И Кеше было покойно лежать в снегу, будто в глубокой колыбели – или в холодной перине, послушно принявшей точные очертания его тела.
«Всё будет по-другому… Совсем по-другому…» – беззвучно плакал Кеша на дне оврага, понимая, что жив, и был счастлив спокойным и кротким счастьем, пока не почувствовал, как зябнет затылок.
