Вера Галактионова - На острове Буяне
– Во-о-он оно что… Отец! Придётся, наверно, хорошую рыбу-то из погреба всю доставать.
– Чего же, достанем, – ответил озадаченный мужской голос.
– Ты погляди! Данила-то – умер-умер, а сам про рыбу, которая в погребе, не забыл. Из гроба инда дочери-то напомнил, с того света… Вскочил, не поленился… – переговаривались у калитки.
– Да. Уж как привык при жизни за всех радеть, обо всех печалиться, так после смерти и не остановится никак.
– Радетель!
…Неторопливо бредущую чёрную старуху Кеша обогнал, поравнявшись с колонкой.
– Бабушка! Старая, а озоруете, – поругал он её на ходу, ещё не успев толком придти в себя.
Она не обратила на него никакого внимания. Только ворчала за его спиной, двигаясь с горы потихоньку и мирно поскрипывая по снегу тяжёлыми валенками и клюкой:
– По полотенчику-то, небось, все возьмут, не откажутся… Дремлют, курицы… Их молиться позвали: спят, как на насесте… Вот, пускай, встрепенутся маленько, проветрятся! Курицы сонные. Наладились возле покойников дремать… Побойчей теперь молиться-то будут с перепугу! За Данилу-то за Михеича за нашего… А то разоспалися на стульях, как барыни!.. Какие это молельщицы? Пришли к покойнику носами клевать… А по полотенчику – возьмут!..
– Жуть во мраке, – оглядывался Кеша на неё, бредущую с горы в морозном, лунном свете. – Жуть! Жуть!
Старуха в чёрном плюшевом пальто услышала его. И ответила из-под звёзд внятно и отрешённо, опершись на клюку подбородком:
– Ты. Мало. Хоронил. Лебедик.
[[[* * *]]]
Бронислава была ещё на работе. В доме стояла гулкая неуютная тишина. Кеша, не раздеваясь, взял ковш, зачерпнул из фляги, со дна, жидкое месиво, пахнущее перекисшим тестом. Выпил с отвращением, редкими глотками – и зачерпнул ещё.
Жизнь стала медленно налаживаться в её прежнем виде. Он нашёл на плите тёплую тушёную говядину с картошкой, поел из кастрюли, стоя.
– Преследование судьбы! – заключил Кеша, разглядывая пустую ложку. – Нет ходу настоящему таланту. Давит бездар-р-рность! Давит.
Он кинул ложку в кастрюлю, сел за стол и попытался заплакать – легко и чисто, как плакалось в овраге. Однако у него ничего не получилось. И тогда он, проглотив жижи ещё с полковша, начал жалеть себя.
– Собачья жизнь! – с тоскою выкрикнул он, сжимая виски. – Рыжие путеводные коты… Девчонки хуже старух, старухи хуже девчонок. Эх, Викентий! И куда же ты попал!.. А молодухи?! Все – без признаков половой активности… Только та, что в синих гамашах, была ничего. И плотная, и гуманная. Весьма гуманная по женской части, наверно… А так!.. Дикая дрёма, бесконечная, везде, до скончанья веков, одна и та же монотонность существованья… Кругом – невежество. Туалет – и тот на улице!
Но сердцу не хватало ещё какой-то горькой обиды, и тогда он встал посредине избы, перед старинным настенным зеркалом с пожелтевшим стеклом, и зарычал с угрозой и презреньем:
– Ты что же думаешь? Захоботала интеллигента? Купила?! Вам всем нужно одно: денег мне дать как можно меньше – чтобы как можно дешевле меня купить… Как же, меня легко купить! У меня нет ни-че-го. Если мне не изменяет память, у меня нет даже коровы. Нет сарая и дома. А потому меня может купить всякая… Но не-е-ет! Врёте! Не захоботала! Вам всем только кажется, что вы меня покупаете! Ха-ха-ха! … Ха!!. Вам всем только так кажется!..
Он похохотал ещё – зловещим, раскатистым, торжествующим смехом, слушая себя. И резко воздел руки к потолку:
– А я – свободнее вас всех. Да!.. Если человек продал себя кому-то одному… чему-то одному, он – …раб. Презренный, жалкий раб!.. Но если он продаёт себя всем и каждому, то не принадлежит уже никому в отдельности! Он – свободен!.. На самом деле это я, я каждый раз заставляю вас служить моей свободе! – колотил он себя в грудь. – И, может, самая высокая цель ваших бесцветных, бессмысленных, бытовых судеб – это кратковременное служение мне!.. Иначе бы вы всю жизнь служили только своим пресловутым домам, сараям и коровам… Да, вы все – послужили мне! По ходу жизни. И в этом было ваше короткое счастье. И высший смысл ваших бездар-р-рных судеб!
Он замолчал, необычайно довольный собою и взволнованный, подумал ещё немного – и закричал вновь, вглядываясь в себя, туманно-желтоватого, потрескавшегося, будто сухая глянцевая глина:
– Захоботала?! Хха-хха-хха! Сколько вас, таких, думало подобным образом!.. И – если бы вы служили мне бескорыстно? Это бы вас как-то извиняло… Но нет! Вы служили в расчёте на то, что я впрягусь, и начну батрачить на вас, жалких тыквозадых особей! Что – отработаю: вот в чём парадокс!.. Ах, как мне вас жаль: вы просчитались, все до единой! Ведь вам-то у меня взять было – нечего! Вам нечего было у меня отобрать – ни-ког-да! Вы рассчитывали на отдачу, а я… Я же – парил, как орёл, не отягощённый деньгами и обязательствами! И всегда презирал и без того презренный металл! Да, вы были не властны надо мной… Гадство, жалко, Хрумкин меня не слышит. Он бы оценил. По достоинству. У него даже прадед был – оценщик-ювелир. Не то, что у некоторых…
Подбоченясь, Кеша гордо поворачивал вскинутую голову влево, вправо. Затем в деревянной оправе зеркала он принял вид грозный и беспощадный:
– Хотела, чтобы я снизил свой полёт? Вот – твоя низкая цель… – рокотал он и щурился разоблачительно. – На работу гнала – зачем? В первый же день совместной жизни – в свадебный день?!. Чтобы мужик на тебя пахал? Ха-ха-ха! Привыкла выворачивать мужнины карманы?! Выгребать всё до копейки?! Сделала моё положение безвыходным? Загнала в угол? Прикормила?!. Да, жалок мой сегодняшний удел. Я бьюсь в четырёх стенах, ур-р-родуя кр-р-рылья. Но я вырвусь из твоей колхозной западни! Пусть – голым, пусть – обобранным интеллектуально…
Потом он начал расхаживать по комнате, сбивая половики и пробуя зарыдать вслух в припадке бессилия и горького восторга, но кроме непродолжительного воя, которого он сам же и устыдился, у Кеши ничего не вышло.
– Ах ты, скотина… – услышал он вдруг. – Это когда и что я отбирала? И у кого? У тебя, что ли?
Он быстро взглянул на Брониславу – та стояла у порога. Губы её вздрагивали от обиды. Кеша сжался от непонятного страха.
– …У меня! У меня, может, заначка в носке была! – неожиданно для себя закуражился он. – Может, у меня сторублёвка в подкладке завалялась? Куда она пропала? Из куртки! А?.. Мои сто рублей – где?
Бронислава меж тем, деловито раздеваясь, тихонько бормотала:
– Ну, погоди. Я самого Кочкина два раза лупила, он пятьдесят шестой размер носил. А тебя-то… брюхо да ручки. Пингвин.
В руках у Брониславы мигом оказался круглый резиновый шланг от стиральной машины «Киргизия». Согнувшись, она дёрнула домотканый пупырчатый половик из-под Кешиных ног. Потолок и пол в его глазах неожиданно поменялись местами.
– Ты что-о-о?! – успел выкрикнуть он на лету. – Совсем уже того?
– А не что!!! – крикнула Бронислава гораздо громче Кеши, огрев его шлангом по спине. – А не того!!!
Потом Бронислава хлестала, не останавливаясь, с размаха, размеренно и больно. Его, так неожиданно рухнувшего – и барахтающегося. Прячущего лицо в половики и быстро отползающего.
Кеша пытался увернуться и что-то прокричать под ударами. Но не успевал.
– Моп-поп… моп-поп… – вырывалось только сквозь его стиснутые зубы. – Моп!!! Поп-поп…
Но удар следовал за ударом. И взмах следовал за взмахом.
Наконец, измучившись, она швырнула шланг в сторону, подхватила Кешу и с трудом водрузила на кровать, кинув поверх него его куртку.
– …Я же люблю тебя! – слабо возмущался, бился и плакал под «болонькой» Кеша. – …Козябра!
– Спи, алкаш, – почти ласково сказала Бронислава.
Она сидела у кухонного стола и успокоено смотрела перед собой, не поправляя выбившихся волос. Кеша затихал, постанывая всё глуше.
[[[* * *]]]
«Вот. Дожилася… – горевала Бронислава. – Связалася… Из-за него и в гости никто не приходит. Ни Колюня Струков, ни Мишаня Нечаев… Все дорожку сюда позабыли. Даже Гришенька Летунов с Варварой… И все-то меня позабросили теперь. Одна Зинка через забор подглядывает, растрюха, следит за мной всю жизнь незнай кого. Подозревает изо всех сил, не устаёт…».
Она вспоминала обстоятельных друзей покойного мужа. Мало и скучно разговаривали они теперь с нею при встречах. И не спрашивали ни о чём, и не звали в гости, а торопились, торопились по своим неотложным делам. Борова паяльной лампой палить. Утопленное ведро из колодца кошкой доставать. Или баню срочно топить… А она, подкрашенная, как для клуба, и даже напудренная в будни, всё стояла посреди разных буянных улиц, и там – и сям, и всё глядела им в спины, подолгу.
«Вы зачем такие то? – каждый раз хотелось ей прокричать вслед. – Ну – замуж за городского вышла! Что ж теперь? Раз городской, значит бросовый? И теперь я тоже в бросовые попала, да?.. Удавить, что ль, меня за это надо, как несознательную?.. Разве же можно плохому сразу верить, а не хорошему? Разве же можно – сразу душой на плохое-то поддаваться?! А?.. Да что же это шеи-то у вас теперь в мою сторону не ворочаются, как у волков? Не бирюки вы всё же, люди!.. Ведь вон, Лида Погода с фронта какого себе привезла – чужого-расчужого, аж псковского, да на деревянной ноге, изувеченного, и что? Её вы капли не корили. А он тоже рюмку мимо рта не проносил, между прочим! Не за ворот лил, псковский-то…»
