Адольф Мушг - Счастье Зуттера
Он вывел машину из гаража, поехал в горный ресторан с красивым видом на окрестности — полюбоваться закатом солнца над залитым ослепительным светом городом. А заодно согрел пустой желудок поллитровой бутылкой красного вина. Когда около десяти вечера он вернулся домой, Руфь спала при невыключенном проигрывателе на диване, перед которым стояли упакованные чемоданы. Лицо ее было мокрым и покрасневшим. Он отнес ее наверх, уложил в постель, укрыл, выключил проигрыватель и поставил будильник на восемь утра. Вставать завтра слишком рано не было нужды.
Прошло полгода после ее смерти, но он все еще чувствовал слабое, как бы ощупывающее прикосновение ее руки, которой она держалась за его рубашку, когда он переносил ее ставшее таким легким тело из одной комнаты в другую. Он тогда подумал: пока все в норме, межпозвоночный диск держит. Сегодня он знал: это было последнее в их жизни прикосновение друг к другу.
13Никогда не скажешь с уверенностью, как выглядит главный, но его легко узнать по первому появлению. Главный никогда не появляется в одиночку. Если с ним приходят четыре или пять особ, ему даже не требуется играть самого себя; хорошего главного это приводит в смущение. Главного обязаны играть другие.
Визит главного врача давно назрел, но прошло уже почти пять дней, а у кровати Зуттера он так и не появился. Иногда Зуттер смотрит на отвечающую за его здоровье, добросовестно заглядывающую к нему фрау Рукштуль как на жертву и чувствует себя не очень удобно. В том, что для лечения его пневмоторакса оказалось достаточно всего одной женщины, не было неуважения — ни к самому пневмотораксу, ни к этой женщине: сомневаться в ее квалификации не приходилось. И все же сомнение напрашивалось: она не шеф отделения, и хотя бы уже поэтому он хотел, чтобы к его пневмотораксу проявил интерес главный. Разве не ходят разговоры, что падение престижа профессии врача напрямую зависит от растущего участия в ней женщин?
Когда в палату вошел мужчина средних лет, чуть ниже среднего роста, глаза как у совы, в модном костюме, какие носят многие, он вполне мог сойти за профессора Нигга, заведующего хирургическим отделением, — его обход больных давно ожидался. Таковым он мог оказаться, даже если бы и вошел без свиты, еще и потому, что на нем не было белого халата. Почему бы ему не походить на представителя какой-нибудь фирмы? Тип служащего теперь уже далеко не тот, что раньше. Сегодня можно встретить даже безработного с плешью и залысинами.
— Цолликофер, рад встрече с вами, — представился мужчина, и хотя вид у него был отнюдь не радостный, Зуттеру было все же приятно услышать эту старомодную формулу вежливости. — Доброе утро, господин Гигакс. Надеюсь, вам уже лучше? Я из органов правосудия и хотел бы немного поговорить с вами. Могу я присесть сюда? Спасибо.
Он не сказал «из полиции» и не представился следователем, а пожелал лишь немного поговорить. И пока он собирался с мыслями, его совиные глаза быстро оглядели палату.
— Пустовато у вас, — заметил он. — Даже книг нет. Я думал, вы тут читаете. Приятно почитать на досуге, пока тебя ремонтируют. И телевизора нет. Чем же вы заняты весь божий день?
— Ничем.
Взглянув на него с сожалением и одновременно удивлением, Цолликофер сказал:
— Будь вам лет этак двадцать, я бы подумал: вот несчастный. А так говорю: снимаю шляпу! И воздал бы должное вашей жизненной мудрости, если бы не знал, что вы все время думаете о своей кошке. Поэтому лучше скажу сразу: ей теперь хорошо.
«Умеет строить законченные фразы, употребляет даже условные придаточные, какое наслаждение», — подумал Зуттер. И тут же испугался: «Ей теперь хорошо». Эту фразочку он не раз слышал на похоронах.
— Она мертва? — спросил он.
— Нет, совсем напротив, если ваша почитательница говорит правду. — Он вынул из портфеля конверт, на котором маленькими буковками было написано: «Господину Эмилю Гигаксу, срочно».
— Письмо вскрыто, — сказал Зуттер.
— Оно было оставлено в субботу в приемной, к сожалению, мы не знаем кем, — пояснил Цолликофер, — и его прочитали уже несколько человек. Наши служащие обязаны проверять почту, это их долг перед налогоплательщиком. Тем более если это было единственное письмо, пришедшее для вас после несчастного случая.
Зуттер прочитал письмо, в котором было всего несколько строк.
Дорогой Зуттер, я узнала, что к тебе никого не допускают. Поэтому сообщаю письменно: не переживай по поводу кошки. Она у меня, чувствует себя хорошо и страстно ждет твоего возвращения. Твой чертенок.
— От кого это? — спросил Зуттер.
— Вот об этом, с вашего позволения, я и хотел спросить, — сказал Цолликофер. — К сожалению, в моей профессии приходится иногда быть бестактным.
— Этот почерк мне совершенно незнаком, — сказал Зуттер.
— И о чертенке вы никогда не слышали?
— Нет.
— Разумеется, вы имеете полное право молчать о том, о чем не хотите говорить, — сказал Цолликофер. — Мы ведь тоже учитываем это ваше право, господин Гигакс, и не называем вас, к примеру, «Зуттером». Но тот, кто это делает, заявляет тем самым об известной близости к вам. Поэтому он — или она — вызывает у нас профессиональный интерес. Мы расследуем преступление, по которому возбуждено уголовное дело, господин Гигакс, даже если ваша жизнь уже вне опасности.
— Кошку кто-то украл, — глухо произнес Зуттер, — и если бы я знал кто, клянусь богом, сказал бы.
— Вы все беспокоитесь о кошке, — сказал Цолликофер. — А кошка — это не метафора?
— Я ни в кого не влюблен и не знаю никого, кто был бы влюблен в меня. Когда я говорю «кошка», то и имею в виду кошку. Это была кошка моей жены.
Цолликофер кивнул.
— Мы были бестактны, проявлять неуважение нам никто не позволял. Я вам верю. Но у видных личностей бывают поклонники, а поклонники имеют обыкновение впадать в фанатизм, особенно когда их отвергают.
— Видные личности? Вы что — смеетесь надо мной?
— Ваша работа известна многим, — сказал чиновник, — а ваша скромность делает вам честь, вот только моя должность не позволяет мне делать то же самое. Вы слушаете меня?
— Я думаю о кошке, — сказал Зуттер.
— Автор письма уверяет, что вам не о чем больше думать, по крайней мере беспокоиться.
— Теперь-то я как раз и беспокоюсь. Что с ней? Кто решился на такое?.. — Зуттер уставился на письмо.
— Вы не знаете никакого чертенка?
— Вообще не употребляю этого слова, — сказал Зуттер и в тот же миг сообразил, что врет. — Применительно к людям, — добавил он. — Быть может, я называл так кошку, когда она приносила придушенного воробья или полумертвую лягушку.
— Чертенок, — повторил Цолликофер, словно прислушиваясь к звучанию этого слова. — А если существует некто, кто идентифицирует себя с вашей кошкой?
— Я бы не советовал делать этого ни одному человеку.
— И ни одной женщине? — спросил Цолликофер. — Что если есть некая особа, которой неизвестны ваши тонкости или которой нет до них дела?
— Вы считаете, что я способен на интимные отношения с такой особой? — спросил Зуттер.
— Есть интимные отношения, основанные на одностороннем чувстве, — сказал Цолликофер. — Их даже можно назвать враждебными, так как от них до вражды всего один шаг. Поэтому я спрашиваю: есть ли у вас враги?
— Если и есть, то я о них ничего не знаю, — ответил Зуттер, — так же, как и о поклонницах, которых вы мне приписываете. Я ни с кем не поддерживаю интимных отношений. Ни таких, ни этаких. У меня нет ни закадычных друзей, ни смертельных врагов.
— Коли так, то вам не позавидуешь. — Брови над совиными глазами Цолликофера поползли вверх. — Вы не находите?
— Заботясь о моей душе, вы превышаете свои полномочия, — заметил Зуттер.
— Ладно, — в голосе Цолликофера не было обиды. — Если я правильно понял, вас интересует кошка, но не расследование преступления. Тоже ладно. В таком случае мы прекращаем расследование.
Зуттер недоверчиво взглянул на него.
— На каком основании?
— Несоразмерность и незначительность ущерба. Вы скоро встанете на ноги. Ущерб минимальный, а значение, которое вы придаете наказанию, по всей видимости равно нулю.
— Если бы дело зависело только от меня… — прошептал Зуттер.
— А от кого же еще? — улыбнулся Цолликофер. — Или вы хотите дождаться, когда возникнет интерес в обществе? Желаю удачи. Когда-то вы были профессионалом в области правосудия, — перешел он на серьезный тон. — Боюсь, вы перестали им быть. Возьмите, к примеру, слово «клиент» в значении «продувной малый». Вполне определенное слово на старом полицейском жаргоне и в ностальгических телевизионных детективах. Тогда было в ходу и выражение «трудный молодой человек». Тогда вообще умели решать трудные общественные проблемы. «Трудный молодой человек» был одновременно и старым «клиентом». А сейчас? Для современного правосудия «клиент» — это клиент, и только. Полиция превратилась в общественное бюро бытовых услуг, со всех сторон обложенное частной конкуренцией. Вот нам и приходится вести себя соответственно. Мы едва ли можем позволить себе собственное мнение о том, что такое трудный подросток или легкомысленная девушка. Это мнение мы заимствуем из средств массовой информации. Мы ведь и сами пописывали раньше для одного такого средства. Но тогда газета еще была газетой, а суд — судом. С прессой мы больше не сотрудничаем, господин Гигакс. Информация превратилась в рыночный товар, правосудие тоже подстраивается под спрос. Или под предложение.
