Сергей Обломов - Медный кувшин старика Хоттабыча
И он поволок девушек к верблюдам, а Джинн, почти бегом, чтобы его не заметили соседи, — к себе. Он боялся, что его ждут на лестнице, у двери, но на площадке никого не было. Облегченно вздохнув, он открыл ключом дверь, неторопливо ее захлопнул, снял не спеша кроссовки и, успокаиваясь, прошел в комнату, задел велосипед в коридоре и, чертыхаясь, собрался было плюхнуться на тахту. Но в этот момент в дверь позвонили. Не открыть было неудобно. На ходу сочиняя, как бы поделикатнее отправить Пылесоса сотоварищи, то есть сотоварки. Джинн повторно задел велосипед и распахнул дверь. На первый взгляд как будто за дверью никого не было, однако на второй, третий и все последующие, к сожалению, — был. И не один кто-то, а несколько сразу. Эти несколько стояли на полусогнутых коленях в суперпоклоне, касаясь темнокожими носами грязных выщерблин желтых плиток кафельного прилестничного пола. Чалма на голове ближнего кого-то была белого цвета, с крупным, прозрачным камнем в оправе, приспособленным к чалме, как кокарда к буденовке. У остальных четверых (их всего было пятеро) кокарды на голове были поменьше и попроще. Это были погонщики со двора.
— Вы к кому? — упавшим голосом спросил Джинн.
— Не вели, добрый человек, казнить, вели слово молвить, — сказал главный чувак на чистом русском языке. — Мы здесь приказом хозяина нашего и господина, — тут он захрипел и зачирикал, выпустив изо рта язычок пламени, — коего ты, любезный, изволишь величать Хоттабыч. Кланяется он тебе дарами от благодарных щедрот своих.
— Мужики, — Джинн слегка усмехнулся, — раз уж вы тут все под арабов косите сказочных, то и изъясняться полагается соответственно.
Чувак посмотрел на Джинна с изумлением, позволив своему лицу выразить это изумление почти незаметным, наспех подавленным движением брови вверх и сообщил:
— Во дворе твоего дворца, светлейший, — караван верблюдов. Прикажи принять. Пожалуйста, — добавил он вежливо.
— Слушайте, — ответил Джинн, продолжая несдержанно усмехаться, — передавайте привет вашему господину, этому Хоттабычу, и скажите ему, что я очень признателен, но мне совершенно нечем будет кормить такое количество верблюдов, а продать я их вряд ли смогу. У меня даже кошек мама забрала на дачу. В общем, извините. — Джинн старался не раздражаться, но тот факт, что циркач Хоттабыч в шутку привел с собой целый цирк, вызвал в нем ярость. Мало того, что сам заявился без приглашения, да еще и с верблюдами!
— О высокорожденный! — воскликнул главный чувак. — Не верблюды суть дар, а ноша верблюдов. Дозволь, под страхом гнева повелителя нашего, внести эти ничтожные в сравнении с твоим лучезарным величием знаки его расположения в твое жилище и с миром уйти!
— Ничтожные, значит? Ладно, если ничтожные — заносите, только по-быстрому.
Оставив дверь открытой. Джинн пошел в ванную — умываться. Минут пять он держал голову под холодной водой, соображая, что ему делать дальше. Он решил, что, если Хоттабыч появится снова, надо будет все рассказать папе. У взрослых — опыт.
Он вышел в коридор, где его ожидал главный погонщик. Главный с поклоном сообщил, что все подарки сложены в комнате, и откланялся насовсем. Проследив за тем, как он спускается по ступенькам лестницы, игнорируя лифт. Джинн поднялся на один ее пролет вверх — к окну, посмотреть во двор. Во дворе мулы, верблюды и погонщики уже стояли в походном порядке — ждали главного. Вот он появился, вскарабкался на верблюда, основного вероятно, и вся процессия тронулась со двора куда-то вон, через арку, прямо на Кутузовский проспект. Джинн бросился обратно в квартиру, на кухню — там был балкон, — но никаких верблюдов из арки не появилось. Он минуты три подождал, потом выбежал обратно на лестницу — конец каравана исчезал в арке, — вернулся на балкон в кухне — нет никаких верблюдов! — снова очутился на лестнице — и во дворе уже верблюдов нет.
Он вошел, нет, почти вбежал в комнату (проклятый велосипед — выбросить его на фиг!) и про странное исчезновение верблюдов (а появление — не странное?) сразу перестал думать: вся комната была наполнена грудой тюков, мешков и ящиков, занимавших почти весь свободный от мебели пол.
Сначала Джинн подумал, что Хоттабыч, несмотря на всю свою интеллигентность, просто челнок и собирается хранить товар у Джинна, но потом вспомнил, что это подарки, то есть принадлежат они ему, Джинну. И что теперь с этим делать? Ладно, если тряпье какое-нибудь — и то проблемы с накладными, сертификатами, — а если еда? Пряности, например, или травы. Травы! Блин, трав ему только и не хватало! Не дай Бог — трава! Да ладно трава, а если героин какой-нибудь! Хоттабыч-то был явно наркоман! Да еще и чеченец! Перегрузил Джинну зелье, типа на, мальчик, подарок, а потом тут какая-нибудь стрела, перекупщики, да его, Джинна, грохнут просто, когда закончат, вот и все. Надо к ментам!
К каким ментам?! Да они все повязаны! Джинна сейчас же на экспертизу — в крови каннабиол, дома ящики с наркотой, да его посадят не задумываясь, если не расстреляют. Отмазаться денег никаких не хватит за такое количество. Если это вообще не их наркота, не ментовская. Такими объемами только они себе могут позволить ворочать. Валить отсюда надо — скрываться. Как валить? Вернется Хоттабыч за травой, войти не сможет… Дверь открытой оставить — ага, а соседи? А сидеть тут, на этом криминале? Сейчас еще Пылесос сюда подгребет… Пылесос! Да это же вообще… — пиздец! Во, попал!.. Джинн рванулся к входной двери, проверить, крепко ли она заперта. Заперта… Чертов велосипед! От резкой и сильной боли он на мгновение перестал психовать. Да это же измена просто! Надо спокойно посмотреть, что в тюках.
Руки его все же тряслись, когда он распаковывал некоторые мешки и тюки и вскрывал ящики из звонкого сандалового дерева. При виде их содержимого у него захватило дух.
В тюках были ковры и материи, баснословная ценность и древность которых бросалась в глаза с первого взгляда; в мешках были золотые сосуды и вазы странной старинной работы и фантастической величины; ящики были полны драгоценных украшений: ожерелья из желтовато-розовых жемчужин в среднюю луковицу каждая; нити неограненных рубинов и изумрудов, из которых самый маленький едва ли влез бы в обыкновенный футляр от колье; бриллиантов, грубо отшлифованных и граненых, величиною с небольшой кокосовый орех, с трепещущим в их сердцевине жидким и прерывистым блеском. По самой умеренной оценке, общая стоимость всех этих подарков была, вероятно, не менее нескольких тысяч миллиардов безусловных единиц; никогда во всей всемирной истории ни одна сокровищница наверняка не заключала в себе ничего подобного.
Всякий, очутившись внезапно обладателем столь неисчислимого, безмерного богатства, наверное, затруднился бы при этом сделать какое-нибудь подходящее к случаю замечание; но, несомненно, не было замечания менее подходящего и приличного, при всей своей искренности и сжатости, чем выраженное кривым от гнева радости ртом Джинна краткое, исключительно русское, индоевропейское слово из пяти букв, несправедливо считающееся матерным, означающим в литературном церковно-славянском «ошибка» или «обман» и имеющим общий корень с современным глаголом «заблуждаться». Потом, присвистнув, он добавил:
— Ни хуя себе!
И был прав.
Большинство людей, очутившись неожиданно обладателями таких несметных богатств, вероятно, возликовали бы более или менее. Но Джинн не столько обрадовался, сколько разозлился. И хотя такое отношение к делу может показаться глупым или непонятным, он, в сущности, был правее, чем кажется с первого взгляда:
Во-первых, предстояло признать, что Хоттабыч был вовсе не каким-то там чокнутым фокусником, а самым что ни на есть волшебным джинном, то есть признать, таким образом, общее право всяких волшебников и волшебств на существование в реальном мире, причем в самом что ни на есть голом виде — без всяких там математико-физических или подсознательных психологических подоплек или фокусов.
Это было непросто, но еще сложнее было бы объяснить при помощи диалектического материализма чудесное превращение Джиннового жилища в мировую сокровищницу. Признать сокровища за глюк или мираж было бы нечестно — это вам не дворцы в пустыне, которые исчезают, как только к ним приблизишься на сто метров. Любой, оказавшись на месте Джинна, без всяких объяснений бы понял, что это — настоящее. Мог бы быть сон, но у снов бывает конец и начало: скажем, вечер накануне, оставляющий воспоминание о том, как был выключен свет, или потом все неуклюжие ворочания (плюс-минус секс), или моментальный провал куда-то в самое начало грез. Но осознание спящим сна как сна убивает сон как реальность: в конце концов, любой сон в процессе сна, каким бы настоящим он ни был для спящего, просыпается моментально в прошлое, рассыпается одним простым вопросом: ба, да не сплю ли я? — подобно тому, как от жизни в процессе жизни можно легко пробудиться простым вопросом о ее смысле. И если отвечать на вопрос честно, то после изнурительной погони последовательных «а зачем?» смысл остается только в процессе, и настоящий, непознаваемый в процессе смысл приходит лишь после смертельного (для сна) пробуждения в настоящую жизнь; так же и сон, который самоценен как стоящее переживание лишь в действии, пока спящий действительно не знает, что стоит проснуться, и все будет иначе, когда он сможет оценить сон (если вспомнит его) приложением к яви как свершившееся приключение или указатель.
