Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна
Вскоре показался Тараблин. Он легко перешагнул низкую ограду и направлялся ко мне через газон.
— Присядем на минутку, — сказа он. — Я спешу.
— А мне вот спешить некуда. Надеюсь, правда, застать Варгафтика. Может, отслюнит немного из госбюджета семье?
— Это правильно. И давай без аллегорий. Выкинь из головы этот культурный арсенал. Паруса поднимать, конечно, поздно, но дела всегда есть. Значит, во-первых: никаких лишних телодвижений и трагических признаний. Лагерь есть лагерь. В этом смысле, ничего не изменилось.
— Ну, кое-что все-таки изменилось, — сказал я с печальной едкостью.
Тараблин скривился и выплюнул потухшую папиросу. Потом поднял ее и медленным шагом отнес в урну.
— Всё знаю, и все знают, а тебе еще только предстоит. Не суетись. К Шопену всегда успеешь.
Последние слова относились к автору траурного марша, это я сообразил. Но что мог знать Тараблин и почему это знают все?
— Ты хочешь сказать, что с тобой это… Что ты уже тоже?
— О люди! — вскричал Тараблин. — Одни впадают в патетику, другие начинают мямлить, как девушка после грехопадения. Я — тоже! Ну естественно!
— Почему ничего не сказал?
— А тебе это было нужно?
— Не в отпуск все же в Бургас отправился.
— Кто знает, может быть, и в отпуск, — рявкнул Тараблин. И тут же добавил: — В Бургас было бы сейчас хорошо.
— Слушай, Димка, а ты уверен? Ну, в этом, в диагнозе?
— В диагнозе даже Господь Бог не уверен.
— А с чего ты, собственно, тогда взял, что умер?
— Чудак человек. Кому же это лучше знать, как не мне? И кому бы об этом спрашивать?
— Ты прав. И так всё тихо сделали. От этого можно сойти с ума.
— А в Чечню милиционером не хочешь? — Тараблин нагнулся, пытаясь залезть своим взглядом в мой.
— Сейчас бы выпить.
— Алкоголизм вышел из моды. Если ты еще этого не заметил.
Мы подходили к концу бульвара. Пересечем площадь и — радио. А мне так ничего и не удалось узнать.
— А что со временем творится? Часы показывают всегда разное. Природа вообще чехардит…
Я вдруг вспомнил, что вчера, когда отправлялся в домик с пилястрами, была вроде бы осень, а сегодня — ранняя весна. Или вчера было не вчера? Что же тогда было между «вчера не-вчера» и сегодня? Представить, что просто заспал собственную смерть, я не мог.
— Ну, есть многое на свете, друг Гораций… Я не силен в квантовой физике. Есть мнение, что мы реальны и существуем, пока на нас смотрят. Как только смотреть перестают, мы становимся набором вероятных событий. То же и со смертью: ее надо увидеть, чтобы она окончательно случилась. При нашем нелюбопытстве этого может не произойти никогда.
При этом всеобщем нелюбопытстве время ведет себя тоже кое-как. Слышал что-нибудь о дискретности? Если объяснять на пальцах, как я понимаю, получается примерно так. Допустим, что этот мир не длится непрерывно, а творится каждый раз заново, как на экране монитора… Такой квантовый, «мигающий» мир. Могло случиться, что ты проскочил между этими квантами или провалился, как тебе больше нравится, и попал в другую реальность.
Человек я торопливый. Читая роман, часто спешу заглянуть в конец и тем порчу себе, конечно, весь кайф. Стоит только автору начать излагать какую-нибудь оригинальную теорию, как у меня, от первых ее корешков, начинает давать побег собственное дерево, быстро растет, ветвится и даже зацветает. Мой университетский учитель Григорий Михайлович Гринин говорил, что я люблю обгонять время, и относился ко мне хоть и по-доброму, но вполне иронично. Однако нюх на качество у меня все же был, я всегда чувствовал, когда человек блефует и концы с концами у него ни за что не сойдутся.
Друг мой увлекался абсурдом, не пренебрегал для его создания случайными и самыми сомнительными сведениями. Знал я за ним эту слабость, к которой относился вполне терпимо. Это было иногда даже забавно. Но сейчас я ждал от него чего-то другого.
— Чего скис?
— Да нет. Просто не думал, что ты до такой степени увлекаешься научпопом. Что за новая реальность? Вот мы идем и разговариваем. Клен, вот, смотри. Площадь, да? Вон в том доме, хочу тебе напомнить, жил недолгое время Тарас Шевченко. И потом, почему в этой новой реальности у тебя тот же номер телефона?
— Это, уверяю тебя, из всего перечисленного, может быть, единственный недосмотр, который, боюсь, скоро исправят. Ты попал в психологическое время, и, естественно, все перешло с тобой. Хотя, если не найдешь ключей от квартиры, не расстраивайся: значит, о них ты забыл. И не парь меня, я знаю не намного больше твоего.
— Но в домике-то с пилястрами ты был? Это что за учреждение?
— А, клянусь богом, — обрадовался вдруг Тараблин, — ты попал на туже сучку. «Мы с вами и говорим интимно». Как ее?
— Алевтина Ивановна.
— Точно, точно. Забудь. Из клерков. Больше мы ее, скорее всего, не увидим.
Я хотел спросить еще о странном преображении моих товарищей, которое наблюдал из окна трамвая, и о том, насколько закономерны глюки в новой моей психологической реальности, ведь она, получается тогда, и сама один большой глюк. Но мы стояли уже перед входом в Дом радио. Снова задул ветер и стал поднимать на голове Тараблина остатки черного буйства, которое за годы сгорело под шапкой от переживаний. Но и эти остатки сохраняли характер и вились в разные стороны. Тараблин заговорил торопливо:
— Слушай сюда. По телефону, который тебе вручили, можешь не звонить. Деньги все равно пропали. Потом. Тебя завалят слухами, исключительно достоверными. Все от дьявола, поверь мне. Поддашься панике, и — конец. Также не лезь ни в какие интриги, не вступай в тайные общества, не занимайся пересмотром ценностей, не подписывай петиций. Ты человек простодушный, впечатлительный, а, следовательно, пропадешь ни за понюшку.
— Димка, ты рехнулся? Нам поздно даже о вечности думать, не то что о тайных обществах.
— И, умоляю тебя, Костян, не жми на жалость и сам на нее не поддавайся. До так называемой кончины это еще как-то проходило, а теперь накормят говном и благодарить заставят. Будь осторожен, это я тебе любя говорю. Всё! У меня запись. Целую крепко, ваша репка. Увидимся.
Он исчез внезапно, мне показалось, что растворился. Я потоптался у парадного входа, раздумывая о словах Тараблина, которые, как я и предчувствовал, не вязались с его же прежними рассуждениями. В голову пришла не лишенная сентиментальности мысль, что эти имперские двери в последний раз, видимо, сослужат сейчас мне службу.
Вскоре выяснилось, что догадка моя была не лишена смысла, хотя совсем не того, который я в нее вкладывал.
В кабинете у Варгафтика
Мент на вахте машинально кивнул мне, отвлекшись от телевизора, потом вдруг закричал в спину:
— Вас Варгафтик обыскался.
Я обрадовался. К нему-то я и шел сейчас на первое, можно сказать, личное свидание.
Начальник наш был человеком определенным, но с мягкими манерами дворцового старожила. Служебные навыки он приобрел еще в сталинские годы. Протирая бархаткой очки и глядя на собеседника глазками, трогающими сердце, как талый снег, он говорил примерно так: «Дорогой мой, вы — прежде всего гражданин, а потом уже алкоголик. Мы ценим вас, а вы, будьте уж так добры, уважайте нас. Все люди друг другу более или менее неприятны. Но это не повод отказываться брать интервью».
Иногда вечером он позволял себе частные беседы за рюмкой коньяка, при которых, несмотря на расслабленность и явное проявление симпатии, продолжал изъясняться сентенциями. Я воспринимал это как простительную слабость позапрошлого человека, чья молодость прошла в эпоху лозунгов и индустриального цейтнота. Мне во время такого тет-а-тета он однажды сказал:
— Все мы, Константин Иванович, делимся на юдофобов и юдофилов. Вы, к сожалению, принадлежите к последним. Трудно вам придется.
Хотя это и было похоже с его стороны на признание в любви, я возразил:
— Мне незнакомо чувство симпатии к нации. Я предпочитаю иметь дело с человеком.
Его тонкие губы растеклись почти до щек.
— Я как-нибудь покажу вам список ваших покойников за последний год.
— Не моя вина, что среди «звезд» мало доярок и почти ни одного слесаря.
— Ваше здоровье!
Узкая голова дятла у Льва Самойловича была особым образом приспособлена к телу. Затылок, шея и спина представляли собой одну вертикаль и, таким образом, препятствовали каким-либо возможным изгибам в виде поклонов, кручинной задумчивости или хохота. Иногда казалось, что судьба подшутила над ним, заковав гипсом в позе бессменного члена президиумов, так что теперь он вынужден был сидеть с представительским видом даже дома, перед телевизором. Порой же, напротив, в этом виделось некое врожденное достоинство. При этом говорил Варгафтик голосом девственной лани, если представить, что она могла бы вдруг заговорить.
