Николай Крыщук - Ваша жизнь больше не прекрасна
Но самое поразительное — кричала она это Радию Прокопьевичу, отставному офицеру, читателю душ, которому я вручил сегодня утром все свои прижизненные деньги и на которого до этого момента была моя надежда. А тот, представьте, функционируя как официант, прислуживал компании, закрепив между пальцев не меньше десяти кружек пива.
До кафе я добежал мгновенно, не чувствуя ни одышки, ни утомления, но там гуляли другие люди. Я подумал, что ошибся, и начал оглядываться по сторонам: нет ли рядом еще кафе? Однако эти белые пластмассовые стулья, пивная кружка, нарисованная на бордюре, с осой, раскрашенной в стиле «Билайна»… Да и песенка, которая была слышна сквозь трамвайное окно, не успела еще закончиться. Певица продолжала умолять любимого, чтобы тот позвал ее с собой. Место его обитания находилось далеко и было неблагоприятно для прогулок, но она твердо обещала ему пройти сквозь злые ночи. Нет, это было то самое кафе. Не могли же мои друзья выкушать все набранное за несколько минут, пока длилась и еще длится эта мольба?
Я побродил вдоль бульвара в надежде, что компания переместилась на газон. Но их, конечно, не было и там.
С того дня, когда исчез отец, во мне отзывается неприятными ощущениями всякая чертовщина. Я решил еще раз заглянуть в кафе. Оно было почти пустым, на одном из столов кошка питалась объедком куриного окорочка. Часы за спиной бармена показывали двенадцать минут первого.
— Не подскажите, который час? — спросил я, сломленный нагромождением фельетонных чудес и потому не успев удивиться собственной глупости. Бармен повел ухом на циферблат, только тогда я догадался обнажить собственный. На моих глазах цифры подпрыгнули и показали двенадцать часов тринадцать минут.
Научную фантастику я никогда не брал даже на ночь, в качестве снотворного. За что мне такое после смерти? Правдоподобное объяснение надо было искать в травмированной психике. В моем состоянии она способна выкинуть, вероятно, и не такое.
Как бы то ни было, на радио я должен идти. Кроме меня, объявить некому. Может быть, Варгафтик проникнется и выпишет денег для семьи? Без меня им придется туго. Сыновья не служат, перебиваются с тыщи на копейку случайными заработками, гоняются за фартом и вдохновением, которые, как известно, не в ладу со звонком будильника. В этом была и моя вина, а потому осуждать их я не мог. Сам слишком поздно догадался, что вдохновение, работа и удача из разных жизненных сюжетов, и уж, во всяком случае, если путаешь одно с другим, значит, как пить дать отвернутся все. Не успел я им этого объяснить, да они давно и не спрашивали у меня советов. Совестить, пока сам зарабатывал, и вообще было неловко. А вдруг природа выстрелит из них Шукшиным или Пиросмани? Что же я тогда буду со своей бухгалтерией?
Но жену было жалко.
Я шел по бульвару и невольно наблюдал жизнь, до которой мне, в сущности, уже не было дела.
Народ выполз на тепло. Старик спортивного вида шел в майке. Женщины, борясь с ветром, раскладывали на скамейках газеты. Одна из них посадила на колени левретку в цветном платочке и, пока я шел мимо, повторяла: «Дай, я посмотрю, у тебя нет на носе комарика? Дай, посмотрю, у тебя комарика на носе нет?» Хотелось заскулить от тоски, как будто левреткой был я.
Редкие островки снега трещали под ногами как яичная скорлупа. Звуки вообще оглушали и резали слух, как всегда весной, но музыки в них не было.
Вернуться бы домой. Если жене удалось прийти в себя, она могла утешить и успокоить. Может быть, сама бы и позвонила Радию Прокопьевичу и развеяла мои глюки? Мне хотелось увидеть ее веселой, какой она была когда-то. Перед уходом я нуждался не в ясности даже, а в любви, и чтобы всё без обмана. Тогда пожалуйста.
Малыш по сухому почти ручью возил пластмассовый кораблик, я на него чуть не наткнулся. Кораблик не мог плыть, мальчик втирал его в землю, бормоча: «Суки-прибауки». Потом он вскидывал руку, кораблик превращался в безмоторный планер и все же гудел, как шмель, но тут же утыкался носом в землю, и снова начиналась трудная судоходная гонка. Родитель, стоявший рядом, достал платок, чтобы высморкаться. Посыпалась мелочь. Отбросив игрушку, малыш бросился собирать монеты, проявив раннее знакомство с иерархией ценностей.
Мне вдруг показалось, что всё это я уже видел: мальчик, кораблик, «суки-прибауки», просыпавшаяся мелочь… Ученые объясняют явление дежавю усталостью мозга, недостатком в нем витамина С. Но мы ведь все слушаем ученых, только когда они сами упираются в тайну. При ясном ощущении многократно проживаемой жизни кому может понравиться такое элементарное объяснение? Мне, признаюсь, оно тоже казалось слишком простым и даже почему-то обидным. Я определенно уже видел это, и чувствовал то же, что чувствовал сейчас. Только в прошлый раз это случилось, кажется, осенью. А чувство, как и тогда, было не поймать и не сформулировать.
Я думал об этом мальчике и одновременно о сыновьях, о жене, о себе самом, а может быть, обо всех людях сразу.
Вот играет малыш во взрослую, трудную жизнь, как мы когда-то играли, и о себе, как о себе, думать еще не умеет. Но эта мысль о себе в нем, несомненно, есть, я знаю это. Потом он будет вспоминать ее всю жизнь, и у него ничего не получится, и он ощутит это как несчастье, как своего рода неполноценность. Ему надо помочь, и непременно сейчас. Эту мысль должен был вышелушить из него я, или его отец, или кто-нибудь другой. Но одновременно я понимал огромность, а может быть, и невыполнимость этой задачи. Впрочем, возможно, она была и решаема, кто знает? Но для этого определенно надо стоять не высоко, как отец, и не в стороне, как я.
В этот момент мужчина, поправив каракулевый пирожок на голове, сказал:
— Сеня, суши весла. Выгул закончился.
Нет, отцу с такой работой не совладать. Однако и мне задача не далась бы, я это понимал и был, как и в прошлый раз, от принципиальной ее невыполнимости, смешно сказать, близок к отчаянью. Возможно, все человечество и состоит из таких выросших мальчиков и девочек, которые упустили когда-то мысль о себе. Сейчас я чувствовал себя так, как будто лично был в этом виноват. Мне показалось, приди я домой, я сумел бы все это ясно объяснить и мы бы справились вместе. Слова я пока не знал, но нежный смысл его чувствовал, и он был похож на согретого в ладонях птенца.
Однако теперь мне было уже не дотянуться до той жизни, которую я так легкомысленно покинул. Да и может ли, подумал я, один человек помочь другому найти мысль о себе, если сам с этим за целую жизнь не справился?
Поднялся ветер. Первым его почувствовал младенец в коляске, и заплакал. Да, так устроено: первым кричит ребенок, а потом мир в течение всей жизни берет у него реванш.
Крякнула старая береза, женщины схватились за шляпки, у прохожих глаза стали монгольскими от летящего мусора и пыли. Но кучевые облака при этом едва вздрогнули, как тяжелый состав в момент, когда к нему прицепляют паровоз. В голубом небе был свой распорядок.
Я обратил внимание на здание нового банка, которое выросло за ночь, как гриб в роще старой архитектуры. На нем часы показывали ровно девять. В этом, вообще говоря, не было ничего удивительного — все часы вели себя как городские сумасшедшие. Но на всякий случай я не стал сверяться со своим циферблатом и решил позвонить Тараблину. Цифры на трубке не смутили меня: они давно уже показывали неизвестное время прошлого, скорее всего, века. Здесь было как раз все нормально.
— Вас слушают, — ответил Тараблин сонным, лающим, навсегда осипшим голосом.
— Димка, привет! У тебя есть минута? — я старательно наигрывал спокойствие и беззаботность, зная, как Тараблин ненавидит изъявление «чуйвств». — Понимаешь, со мной тут приключилось некое событие… Не знаю, как объяснить…
— Давай к делу. Что случилось?
— Какое дело? Это у вас дела. А наши дела, что я коньки отбросил.
— Точно? — голос Тараблина посуровел.
— Сомнений мало.
— Когда?
— Вчера утром. И, знаешь, сразу началась какая-то чертовщина. Я тебе поэтому и звоню…
— Ты сейчас где?
— Иду по бульвару в направлении радио.
— Ну вот и иди. Мы рядом. Закури сигарету и ни о чем не думай. Дыши воздухом. Я тебя сам найду.
Слушая, я видел значительное, бородатое лицо Тараблина, с него можно было снимать маску викинга. В нем чувствовалась загнанность волка, готовность к кривому оскалу. Не представляю, чтобы он когда-нибудь «сделал козу» ребенку — мог напугать до смерти. Да это было и не в его стиле. Хотя примечательно, что со своей футуристически хамской манерой Тараблин работал в детской редакции и писал нежные трагические сказки из жизни насекомых. Крупный прямой нос, крупный рот, непомерные, как на тюремной фотографии, глаза, папиросы «Беломор», отрывистая сиплая речь — к долгому подробному разговору он был неприспособлен. А при этом даже дети (говоря о «козе», я имел в виду только бессознательных младенцев) чувствовали, что этот дядя не укусит и не сделает больно. Иногда он мог достать из кармана завалявшуюся там конфетку и приказать: «Ешь! Вкусно. Сам пробовал». Если и была в его манерах дикость, то городского происхождения: сына цивилизации, цивилизацию ненавидевшего. Такой из беды, может быть, и не выручит, но и в беде не оставит. Добавлю, что именно этот замкнутый, не знающий о нюансах отношений, неспособный выслушать больше двух фраз подряд, малопьющий человек был едва ли не единственным моим другом.
