Стив Тольц - Части целого
— Что?
— Убить себя.
— Время вышло! — крикнул охранник.
— Еще две минуты! — зычно попросил Гарри.
Мы сверлили друг друга взглядами.
— Да, я советую тебе совершить самоубийство. Это самый лучший для тебя выход. Не сомневаюсь, в округе найдется скала или что-нибудь в этом роде, откуда ты можешь прыгнуть.
Моя голова дернулась, но осталось непонятным, то ли я согласно кивнул ею, то ли отрицательно покачал. Получилось что-то вроде слабой реверберации.
— Иди один. Когда с тобой никого не будет. Записки не пиши. Многие потенциальные самоубийцы так старательно составляют последнее обращение к живым, что в итоге умирают от старости! Не делай подобной ошибки. Когда речь идет о том, чтобы отнять жизнь у себя самого, подготовка — это отсрочка. Не прощайся. Не собирай вещи. Иди на скалу под вечер — вечер самое подходящее время, поскольку это период, которым завершается день, когда ничто в жизни не может измениться к лучшему и ты не испытываешь ложных иллюзий и не ищешь скрытых в тебе потенциалов и возможностей, которые несет в себе утро. Вот ты на обрыве, и ты один и не станешь считать ни до десяти, ни до сотни — не будешь придавать событию особого значения — просто делаешь шаг вперед и ни в коем случае не прыгаешь: это не Олимп, а самоубийство, словно ступаешь на подножку автобуса. Ты когда-нибудь ездил на автобусе? Да? Вот и отлично. В таком случае ты понимаешь, о чем я говорю.
— Я сказал, время вышло! — На этот раз охранник крикнул от самой двери.
Взгляд Гарри вызвал в моем кишечнике цепную реакцию.
— Ну вот, — сказал он, — теперь мы можем проститься.
Если живешь в такой долине, как наша, нет недостатка в местах, откуда может прыгнуть решившийся на самоубийство. Наш город был окружен скалистыми стенами. Я взошел на самый крутой отрог, который только мог обнаружить. Почти вертикальный подъем на окруженный высокими деревьями обрыв отнял у меня много сил. Покинув тюрьму, я скрыл от всех, что Гарри был прав: я, наверное, в самом деле философ или по крайней мере что-то вроде вечного аутсайдера и жизнь не будет становиться для меня сколько-нибудь легче. Я отделил себя от потока, отсоединил капсулу от корабля-носителя и теперь странствовал в открывающейся передо мной бесконечности пространства.
Настроение яркого дня не соответствовало идее самоубийства, но, может быть, от меня просто требовались такие мысли. Я обвел округу прощальным взглядом. Вдали в легком тумане виднелись зазубренные отроги скал, а над ними — небо, которое казалось высоким, недостижимым зеркальным оконным стеклом. Легкий ветерок приносил теплое благоухание раскачивающихся цветов, и я подумал: цветы на самом деле очень красивы, но недостаточно красивы, чтобы оправдать гнетущую мощь вдохновленной ими живописи и поэзии, а ведь до сих пор почти нет произведений ни живописи, ни поэзии, которую бы вдохновили бросившиеся со скалы дети.
Я подошел к обрыву и услышал в кронах деревьев птиц. Они не щебетали — просто шевелились, и от этого там все шелестело. Ниже, на земле в грязи, возились коричневые жуки и совершенно не думали о смерти. Я решил, что ничего не теряю. Существование унизительно. Если Кто-то наблюдает, как мы строим, ветшаем, созидаем и вырождаемся, он, пока все это происходит, не в силах сдерживать смех. Так почему бы и нет? Что мне известно о самоубийстве? Только то, что это мелодраматический акт и признание, что стало слишком сильно поджаривать, поэтому человек бежит с этой сумасшедшей кухни. Почему четырнадцатилетний подросток не может совершить самоубийство? Шестнадцатилетние кончают с собой сплошь и рядом. Может, я просто опередил время? Так почему не кончить все разом?
Я шагнул к краю пропасти. Думаю, Кэролайн заметила меня именно в этот момент.
— Смотри-ка, нализался в прах! — закричала она.
Я посмотрел вниз, в пугающую глубину, в животе у меня похолодело, ноги подкосились, и я с ужасом подумал: «Жизнь — твое личное переживание; ты можешь быть как угодно близок с другим человеком, но какая-то часть твоего существа сокрыта от посторонних. Каждый умирает в одиночку, и это его личный опыт. За человеком могут наблюдать десятки тех, кто его любит, но, как ни крути, изоляцию от рождения до смерти преодолеть невозможно. Что, если смерть — такое же одиночество, только вечное? Непроницаемое, жестокое, бесконечное одиночество.
Нам не дано знать, что такое смерть. Может быть, именно это…» Я отступил от края скалы и бросился бежать назад, остановившись только тогда, когда споткнулся о здоровенный булыжник.
Я вернулся к Гарри Уэсту поделиться своими мыслями. Он не удивился, увидев меня.
— Что, не послушался? Решил, прежде чем отнять у себя жизнь, долететь до самого дна пропасти? Могу сэкономить тебе немного времени. Дна не существует. Отчаяние бездонно. Тебе не удастся достигнуть дна, и поэтому я уверен, ты не покончишь жизнь самоубийством. Другой — может быть, но не ты. Лишь те, кто привязан к тривиальным вещам, лишают себя жизни. Тот, кто боготворит жизнь, семью и все такое прочее, первым сунет голову в петлю. Зато другие, те, кто не слишком высоко ценит близких и то, чем владеет, понимая бессмысленность того и другого, не пойдут на самоубийство. Знаешь, что такое ирония? Вот тебе пример: если веришь в бессмертие, то способен себя убить. Но если считаешь, что жизнь — короткая вспышка между двумя огромными отрезками безмолвия, к которой незаслуженно приговорено человечество, — никогда не осмелишься. Понимаешь, Марти, ты в безвыходном положении: с одной стороны, у тебя нет сил жить полнокровной жизнью. С другой — ты не в состоянии заставить себя совершить самоубийство. Каков же выход?
— Не знаю. Мне всего четырнадцать лет.
— Мы с тобой оказались в одной лодке. В тюрьме человек не может жить нормальной жизнью. У него нет возможностей знакомиться с девушками, готовить себе еду, заводить друзей — в общем, снимать сливки жизни, от которых остаются весьма приятные воспоминания. Я, как и ты, не могу жить. И как и ты, не могу умереть. Что же в таком случае остается человеку?
— Не знаю.
— Созидать!
— О!
— Ты умеешь рисовать карандашом или красками?
— Совершенно не умею.
— Сочинять и записывать рассказы?
— Нет.
— Писать стихи?
— Ни в коей мере.
— Играть на музыкальных инструментах.
— Не в состоянии извлечь ни одной ноты.
— Проектировать здания?
— Боюсь, нет.
— И все-таки кое-что тебе доступно. Думаю, ты уже понял, что именно.
— Нет.
— Да.
— Уверяю вас, нет.
— Ты все прекрасно знаешь. А теперь поспеши — уходи. Не сомневаюсь, тебе не терпится начать.
— Как я могу начать, если не понимаю, о чем вы говорите?
Я покинул тюрьму оглушенный и опустошенный, на грани то ли истерики, то ли прекрасного открытия. Мне дали совет созидать.
Но что?
Требовалось поразмыслить. Мне нужна была идея. С тяжелой душой я вернулся в город и принялся прохаживаться по всем нашим пяти убогим улицам. Доходя до конца, где уже начинались заросли кустарников, я поворачивал и шел обратно. И так снова и снова. Почему я не решался войти в окружавшие наш город со всех сторон дебри? Хотел бы я быть способным черпать вдохновение у Матери Природы, но, откровенно говоря, эта дама оставляет меня равнодушным. Всегда так было и всегда так будет. В моей голове не вызрело ни одной великой идеи, когда я глядел на деревья или спаривающихся опоссумов. Конечно, зрелище потрясающего заката или бурлящего ручья не оставляет равнодушным спящего и в моей душе ангела, но дальше никуда не ведет. Приятно смотреть на колеблющиеся стебли травы, но в мозгу как была, так и остается пустота. Сократ, видимо, подразумевал то же самое, когда говорил: «Деревья во дворе не способны ничему меня научить». Подсознательно я понимал, что могу черпать вдохновение только у людей и сотворенных людьми вещей. Совсем неромантично, но так уж я устроен.
Я стоял на перекрестке и наблюдал, как люди плетутся по своим делам. Перевел глаза на кинотеатр. На главный универмаг. Скользнул взглядом по бару, китайскому ресторану. Как все эти предметы произросли из первичного доисторического бульона, оставалось для меня величайшей загадкой. То, что покрытый листьями куст получился в результате большого взрыва, меня нисколько не трогало, зато горели пробки от сознания, что почта в нашем городе функционирует потому, что когда-то на сверхновой звезде взорвался углеводород.
И тут меня осенило.
Это называют озарением: идея вспыхивает в сознании, когда ты окончательно убеждаешь себя, что ты полный идиот.
Мысль пришла ко мне и была очень важной. Я бросился домой, решив, что Гарри в разное время проинструктировал нас обоих — и меня, и Терри, и тут же, откровенно говоря, подумал, что брат мало что понял из его слов. Усвоил какие-то практические детали, но не философию, не саму суть.
