Тьерри Коэн - Я сделаю это для тебя
— Но… Это невозможно, ты ведь принимала таблетки. Что будет с твоей учебой? И как нам теперь поступить?
Вот и все, что я сказал, услышав от нее такую чудесную новость.
— Я, наверное, ошиблась в подсчетах, — отвечала Бетти. Она больше не улыбалась, ее глаза наполнились слезами.
Передо мной стояла девочка: расстроенная из-за совершенной ошибки, ждущая поздравлений, нежных слов. Она печалилась, что разочаровала меня, а я — ее. Я обнял Бетти.
— Не плачь, детка, это просто замечательно, — шепнул я ей на ухо. — Мы будем счастливы, еще счастливее, чем сейчас.
Произнесенные слова как по волшебству проникли мне в сердце, изменив отношение к случившемуся.
За несколько дней я превратился в заботливого влюбленного, будущего отца, взрослого энергичного мужчину и за девять месяцев свернул горы, закалив свою волю. Когда Бетти была на девятом месяце, меня поставили во главе отдела продаж, и я начал подыскивать новую квартиру.
«Каждый ребенок приносит свою долю счастья», — сказала однажды моя жена.
В день, когда родился наш первенец, я вышел из клиники в состоянии эйфории, граничащей с помешательством. Я вспоминал все, что пережил ночью, маленькое тельце, покрытое слизью и кровью, сморщенное личико с огромными вопрошающими глазами и ангельскую улыбку любимой женщины. Мне хотелось бежать и кричать, я жаждал рассказать о великом событии. Кому? Я решил было позвонить Соломону, но передумал. Не знал, как он воспримет эту новость, ведь после свадьбы мы ни разу не встречались и даже не говорили по телефону.
Я предпочел позвонить отцу. Мы редко виделись, и телефон был не лучшим средством связи для мужчин, так и не научившихся общаться, но я надеялся, что волшебство момента все изменит.
— Поздравляю, — неуверенным тоном произнес он. — Это… хорошо. Ты… должно быть, счастлив.
— Да, папа. Очень счастлив.
— Ну конечно… Я понимаю. Значит, я теперь дедушка.
Я знал, что отец тоже очень взволнован, но на свой лад, а мне хотелось другого — радостных криков, вопросов, пожеланий счастья.
И тогда я позвонил на работу, хотя не мог знать, как проявят себя коллеги.
Они, как мне показалось, искренне обрадовались и пообещали организовать пирушку, чтобы отметить великое событие. Я впервые испытал к ним теплые чувства.
Этот малыш, едва успев появиться на свет, уже внушил мне любовь ко всему миру.
* * *Салливан хочет меня видеть. На сей раз отвертеться не удастся.
Я прилетел в Париж всего на два дня, но мысль о том, что пришлось оставить наблюдательный пост, сводит меня с ума. Я боюсь, что упущу важную информацию. Слежка превратилась в одержимость. Я почти не сплю и провожу все время у окна, глядя в бинокль на дом шейха, даже ем стоя. И пью не просыхая.
Все эти долгие часы я воображаю, что происходит внутри. Иногда мне даже кажется, что я способен мысленно проникнуть в этот дом. Я вглядываюсь в окно, начинаю различать картинки и звуки, мысленно вламываюсь в дом, присутствую на ужине у духовного лидера, слушаю застольные беседы. Я могу представить себе каждый предмет обстановки, его библиотеку и кабинет…
Наверное, вот так и сходят с ума.
Каждое утро я просыпаюсь в бесчувственном состоянии и не могу отличить реальное от воображаемого. Умываюсь, пью кофе, возвращаюсь к жизни и использую моменты просветления, чтобы составить очередной план, который позволит мне добраться до шейха. Потом я отвлекаюсь, прячусь за тяжелой шторой и снова принимаюсь следить.
Сегодня утром, когда я вышел из гостиницы, чтобы взять такси, солнце ослепило меня. Мои глаза были красными от пьянства, усталости и долгих часов маниакального наблюдения.
В самолете стюардесса спросила, все ли со мной в порядке. Что ее насторожило — расширенные зрачки, безумный вид или всклокоченные волосы? Какая разница. Но один вывод я сделал: перед встречей с Салливаном стоит привести себя в порядок.
Покидая Лондон, я предупредил администрацию гостиницы, что буду отсутствовать пару дней, и заплатил за две недели вперед. К сожалению, мое поведение их насторожило. Беспорядок в номере, нежелание пускать горничную, то обстоятельство, что я почти никуда не выхожу, делает меня в их глазах подозрительным субъектом. Я сказал, что они могут навести порядок в мое отсутствие, и объяснил, что пишу роман, работа отнимает много сил и делает меня раздражительным. Чтобы подкрепить легенду, я оставил на столе несколько страниц, скопированных с литературных сайтов. Было бы абсурдно провалить дело из-за грубого обращения с персоналом или неспособности запудрить мозги управляющему. Он, кстати, заверил, что все понимает и будет рад получить экземпляр книги с автографом, когда она выйдет.
Нужды в этом не будет. Обо мне напишут все газеты.
* * *Ребенок, новая квартира, новые обязанности.
Новая жизнь.
Жером был прекраснейшим предзнаменованием новой, многообещающей эры.
Бетти бросила учебу. Мы решили, что она будет год сидеть дома с малышом, а потом вернется на факультет.
Я становился отцом медленно — когда смотрел на Жерома, давал ему бутылочку и с нетерпением считал часы до новой встречи с сыном.
Я открывал для себя, что такое семья, удивляясь, насколько она соответствует тем старомодным представлениям, над которыми я всегда потешался. Моя жизнь в точности напоминала сделанную в шестидесятых годах рекламу электробытовых приборов, и мне это нравилось! Я даже находил в этом удовольствие. Потому что участвовал, был частью этого, был в этом.
Жером был фантастическим проводником положительной энергии. Он менял нашу жизнь, придавал ей смысл, выходивший далеко за пределы сегодняшнего дня или текущего месяца.
Даже родители Бетти и те смягчились.
Знакомство с внуком состоялось в клинике. Отец Бетти сохранял неприступный вид, но глаза выдавали любопытство к «наследнику». Мать Бетти растаяла мгновенно. Она взяла Жерома на руки, укачивала его, улыбалась. Потом они навестили его снова и стали бывать у нас всякий раз, когда приезжали в столицу. Отец оглядывал обстановку квартиры, но ничем не выдавал своей досады и даже начал проявлять интерес к работе зятя, удивленный и введенный в заблуждение тем, как я изменился. Он даже предложил замолвить за меня словечко кое-кому из знакомых. Я попросил его этого не делать, отказался и от денег, которые деликатно предложила нам мать Бетти. Он не обиделся и даже стал больше уважать меня.
Предложение тестя польстило мне. Оно означало, что дистанция между нашими мирами сократилась. Он готов был поручиться за меня, следовательно, считал достойным доверия.
Бетти была счастлива: маленький сын и помирившиеся с мужем родители заставили ее красоту засиять особым блеском.
Она стала настоящей женщиной. Моя жена.
Мама Жерома.
* * *Взгляд на дом, к которому ведет просторная аллея, наполняет меня странным чувством. Я расплачиваюсь, и машина уезжает, задев крышей нижние ветки старых деревьев. Стою перед дверью, пытаясь справиться с чувствами, от которых перехватывает горло.
Внешне все выглядит совершенно нормально. Здесь живут счастливые буржуа. Сейчас выбегут ребятишки с ранцами за спиной, их приветливо улыбающийся отец сядет в машину, любящая жена и мать семейства помашет им на прощание рукой. Привычные жесты, составляющие нашу жизнь, словно застыли в воздухе и ждут, когда чудо оживит их.
Такой была наша жизнь. Череда отживших образов, взятых напрокат у времени и глянцевых журналов. Пленка, запечатлевшая наш счастливый бег по кругу. Я то и дело оценивал дистанцию, отделявшую меня нынешнего от юного хулигана, промышлявшего мелкими кражами. Бетти старалась вписать наши жизни в семейную фреску, где она могла бы играть подобающую роль. Я любил ее за это восприятие мира, когда каждый прожитый день имеет смысл, только если творит историю. Она всегда точно знала, что наша повседневность — это составная часть пути, начало которому было положено задолго до нас, а конца не будет никогда.
Раньше я жил как шантрапа: сходить на «дело», прогулять деньги, завести новую подружку. Я был членом одной из городских банд, и моя история складывалась из череды мелких преступлений и потасовок, которые мы с ребятами считали героическими поступками. Я был личностью: Дани — мускулистый красавчик, вкрадчивый соблазнитель. Я никогда ничего не боялся, всегда принимал участие в разборках между бандами и даже гордился этим. Бетти показала мне другой мир, живущий по иным правилам, исповедующий иные ценности.
Наш дом — свидетельство этой метаморфозы.
— Папа?
Пьер с удивлением смотрит на меня. Бетти не сказала, что я приеду. В воздухе на несколько мгновений повисает недоуменная пауза. Изумление в глазах Пьера вызвано моими слезами, которых я даже не заметил. Мой сын впервые видит меня в таком состоянии. Я никогда не плакал при Бетти и Пьере, чтобы не усугублять их горе, но мой мальчик нисколько не напуган, и я понимаю, что ошибался.
