Дмитрий Лекух - Игра слов
…На мой нынешний взгляд – конкретное злоупотребление аллитерациями.
А тогда – нравилось…
…Народу в тот вечер набилось – не продохнешь.
Просто нереальное количество.
Тем не менее, всем нашлось и где разместиться, и о чем поговорить, и что посмотреть, и на чем сыграть, и что послушать: хватало и стульев, и пепельниц.
Ну, а спиртное в те времена, приходя в гости, положено было приносить с собой, – это если вы, разумеется, не помните.
Или – не застали по молодости, которой я сейчас уже, врать не буду, – немного завидую.
Короче, атмосфера, несмотря на обилие лиц, была самая благодушная.
Немного портил ее только Дашкин знакомый художник Геныч, явившийся на вечеринку совершенно не живописно небритым, с дикими черными кругами под глазами, в красных бархатных штанах, в такой же бархатной куртке с широкими балахонистыми рукавами, – и с совершенно безумным взглядом и без того глубоко сидящих маленьких водянистых глазок святого или сумасшедшего.
Он перемещался от одной группки тусующихся к другой, и совершенно явным образом нарывался на скандал с последующим мордобитием.
Я, кстати, этого типуса вообще всегда недолюбливал, ага.
Есть такой типаж, знаете ли.
Из серии «весь мир мне должен».
Так вот, в последние полгода он почему-то был одержим мыслью, что Дашка непременно должна выйти за него замуж. А ее богатенький папик – он говорил об этом в открытую – после этого должен был непременно начать всеми своими немаленькими силами поддерживать его огромный талант.
И вечно-хреновое, надо сказать, материальное и финансовое положение.
Причем чувак был настолько уверен в собственной неотразимости…
Меня он воспринимал исключительно как досадную помеху, и даже один раз попытался «поговорить по-мужски», спустив вашего покорного слугу с крутой Дашкиной лестницы.
А что бы и не поговорить?
Я выглядел и моложе его лет на десять, и примерно настолько же субтильнее.
Вид спорта такой, где слишком серьезная мышечная масса – ну совсем ни к чему.
Нужна только бешеная, почти нечеловеческая реакция, врожденное чувство «центра тяжести» и длительные, изматывающие до ломающей боли в мышцах, тренировки «на выносливость»…
Не верите?!
Геныч, вон, – тоже не поверил.
И рискнул…
…Однако довольно быстро, хоть и экспериментальным путем, выяснив разницу между тренированным организмом мастера спорта СССР и собственным рахитичным телосложением, – на некоторое время заткнулся.
Но – только на некоторое время.
Я уже не раз предлагал Дашке тупо сначала спустить его с лестницы, а потом еще и провести небольшую разъяснительную работу: по поводу адресов квартир хорошеньких обеспеченных девушек и анамнеза болезней, связанных с внезапной амнезией или еще какой иной формой скоропостижно постигшего пациента склероза.
Но Хиппуха его почему-то, чисто по-бабьи, жалела.
И донести просвещение в массы мне, вплоть до того дурацкого вечера, так ни разу и не позволила.
А тут – сама подошла.
Ко мне, в смысле.
Испуганная, причем до такой степени, что даже ее природная жизнерадостная аристократическая молочная белокожесть казалась со стороны мертвенной бледностью.
– Дим, – говорит, – присмотри за Геной, пожалуйста. Он, кажется, таблеток пережрал: только что прямо при мне пять колес вином запил, а сколько еще до этого…
– До этого, – хмыкают у меня за спиной, – ваш Гена ширялся в ванной. Пару кубов, как минимум. И что-то мне подсказывает, что не «коричневым».
Я оборачиваюсь и вижу симпатичного, полностью затянутого в кожу парня азиатской наружности.
Гибкий, хищный.
Лохматый, как большинство здесь собравшихся.
Но все равно – какой-то чужой.
Посторонний, что ли.
Хотя и по-русски говорит – как мы с вами.
А может – даже и лучше.
Узбек?
Таджик?!
Или вообще какой-нибудь киргиз?!
Да хрен его знает…
Дашкины гости всегда отличались разнообразием.
В том числе, простите, – и географическим…
…Ладно.
Сейчас не до этого.
– Винт, – бледнеет Хиппуха.
Хотя больше побледнеть уже, кажется, не в состоянии.
Винт, думаю, – это плохо.
Это – очень плохо.
Винт – это уже конкретная беда.
Особенно если в сочетании с феназепамом и прочей растормаживающей сознание гадостью, которой Геныч и в обычном-то состоянии не раз злоупотреблял.
А уж сейчас…
…И все-таки, жую губу, – какая же Дашка красивая.
Особенно сейчас, когда ее накрывают сильные эмоции.
Несмотря на мертвенную бледность.
Жаль – не моя.
А может?!
…Додумать по независящим от меня причинам, к сожалению, не получается.
– А-а-а, – взгляд у Геныча еще безумнее, чем минут пятнадцать назад, когда я видел его в последний раз.
Хотя, кажется, – безумнее уже и не бывает.
Бывает, как выясняется.
Еще как.
– А-а-а, – снова тянет Геныч. – Вот вы где. Вот вы где. Вот вы где. Голубки. Вот вы где. Голуби, блядь, сраные. Голуби. Голуби. Голуби. Голубки. Голубь, блядь, и голубка. И еще один голубок. Чурка сраная. Все вы чурки. Вот вы у меня где.
И все это – на одной монотонной ноте.
Я мгновенно вспотел.
Понятно уже было, что добром все это хозяйство – уже совершенно точно не закончится.
Но попытаться – все равно стоило.
– Ты что, – делаю вид, что удивляюсь, – Ген? Заболел, что ли? Это же я, Джипсон. И Дашка. Ты что, совсем, что ли?
Удивительно, но он – кажется! – начинает успокаиваться, и безумие тихим ручейком постепенно вытекает из пустеющих темных глазниц.
Но тут – сдают нервы у Дашки.
– Пшел вон, – шипит Хиппуха. – Пшел вон отсюда, подонок мажористый! Пшел вон отсюда, мразь!
…Я всегда гордился своей реакцией.
Но тут – не успел.
Хорошо, что успел тот парень-азиат.
Матовый тусклый блеск зажатого рукой в красной бархатной куртке лезвия – и короткий удар другой руки, тесно обтянутой мягкой черной кожей.
Нож первым же ударом ему выбить, естественно, не удалось, но он дал мне секундную передышку, чтобы успеть собраться.
Я прыгнул.
Принимать нож на руку в те патриархальные, доармейские времена, меня еще никто не учил, – поэтому можно сказать – повезло.
Только кожу на левом предплечье чуть-чуть покарябал.
Совсем чуть-чуть.
Даже крови почти что не было.
Так, капельки выступили вдоль пореза.
И – все.
Вот, кстати, странно, – почти четверть века с того момента прошло, и жизнь меня била после этого: и не раз, и куда серьезнее, – а узкая белая полоска на загорелой коже левого предплечья – до сих пор сохранилась.
Вот и сейчас – сижу, рассматриваю.
Вспоминаю…
…А тогда азиат презрительно откинул ногой выбитую мною у Геныча финку и несколькими короткими, рубящими ударами, – погасил его уже окончательно.
Потом подошел, поднял нож и начал его рассматривать.
Я – тоже взглянул.
Клинок был красив той странной, завораживающей и соразмерной красотой, которой красивы все вещи, предназначенные исключительно для убийства.
Херово, думаю.
Он ведь именно убивать нас сюда шел, поэтому этой дрянью и накачивался.
Или хотя бы меня.
Нелегкое это дело, человеков резать, особенно если на трезвую-то голову, сами все понимаете.
Непростое.
На душе становится отчего-то непривычно муторно.
И даже хочется самую капельку проблеваться.
Первый раз, все-таки.
Ну, так то – на душе.
А вот на плече, напротив, сразу же принося облегчение, – неожиданно образуется узкая, прохладная ладошка:
– Спасибо вам обоим, Дим, – говорит. – Даже не знаю, как по-другому сказать. Понимаю, что этого мало. Чувствую, что надо какие-то слова правильные найти, а не получается. Только у меня еще одна просьба есть. Выкиньте эту мразь отсюда, пожалуйста…
И – кивает на потихоньку приходящего в чувство Геныча.
Остальных гостей, кстати, – как ветром сдуло.
Остались только мы с Хиппухой, парнишка-азиат и это, что-то мычащее и трясущее спутанными всклокоченными волосами, насмерть обдолбаное животное.
Это они, усмехаюсь про себя, – вовремя, конечно.
Слились отсюда, в смысле.
Красавцы.
И красавицы.
Первый закон стаи – не бросать своих.
Первый закон любой другой группы человеческих особей – каждый за себя, и «зачем мне чужие неприятности».
Вот почему лично я – до сих пор предпочитаю стаи.
Ага.
А эти – да ну их на фиг.
Потом ведь еще и звонить начнут.
«Беспокоиться».
Пошли все в жопу.
…Чтобы не разочаровываться в людях, нужно для начала как минимум научиться ими не очаровываться…
Азиат поднимает глаза на Дашку и отрицательно мотает головой.
– Нет, – говорит скупо. – Нельзя.
– Что нельзя?! – Дашка вот-вот сорвется на крик, и я успокоительно накрываю ее узкую ладошку, по-прежнему лежащую у меня на плече, своей грубой лопатой.
– Мразь эту выкидывать нельзя, – спокойно, чуть резковато, правда, говорит азиат. – Он сейчас в таком состоянии, что пройдет только до первого мента. А потом всех заложит, и они приедут в твою квартиру. Тебе это надо?
