Эльмира Нетесова - Колымское эхо
— Тебя ждет?
— Как всегда! То со мною мучилась, теперь с девчонками. Они хуже мальчишек растут. Все хотят глянуть на Колыму, навестить могилы своих. Я их отговариваю. А они ни в какую. Для них Колыма сказка. Страшная, но реальная. А бабуля даже это слово слышать не может, душу у нее отняла Колыма. Как слышит, так в слезы. Я ей фотографии привозил. Говорил, сколько тут похоронено. Она после моих рассказов долго спать не может и все молится за всех ушедших, ей каждого жаль. А саму Колыму, вместе со Сталиным ненавидит. Считает, что он здесь на земле ад устроил и все клянет за своих детей. Она и в гробу его не простит за пережитое.
Аслан закурил новую сигарету и сказал сипло, откашлявшись:
— Меня вором сам Сталин сделал. Отняв детство, лишил всего. Потому и я, воруя, прежде всего его наказывал. Это он такую долю подарил мне. Что после того стоят его подачки. Я их за доброе не считал. Сначала человеком надо быть. Без того вождь не получится. Так и на Кавказе все считают.
— А воровать давно стал?
— Как только жрать стало нечего. Я долго не думал. Вспомнил, кто у нас все отнял, кто оставил голодными и нищими, к нему и полез, и магазин. Надо честно сказать, удачливым был. Моя бабуля без куска хлеба не сидела. И деньги у нее были и жратва любая. Ей от моей ходки до другой, всегда хватало. Она не бедствовала. Никогда, ни у кого не просила. Не потому что я такой жадный рос. Не хотел, чтоб нужду из-за него терпели.
— А я, сколько ни работаю, все не хватает,— сознался Иванов.
— Не приведи тебе Бог нашей сытости. Каждый кусок хлеба слезами запивали и давились всяким глотком. И на каждом слове того душегуба кляли. Ведь вот когда-то и его мать родина. Но как такой изверг получился. Скольких он на тот свет отправил. Я уж не говорю о старых, эти хоть пожили, но ведь и детей губил, вовсе ни за что. В Колымских зонах и дети наказание отбывали. А спроси за что? Много ли их домой вернулось? Половины не насчитаешь. Кого за горсть колосков, других за неосторожное слово или вопрос. Большинство молчали, а я делом наказывал. Так оно ощутимее. Зато когда Сталин умер, я впервые в жизни по-настоящему радовался. Ведь вот и за моих родителей ответил. Не прошло безнаказанно. И за Колыму спросилось. За все, за всякий грех и обиду, как и должно было быть.
Аслан усмехнулся и продолжил:
— Ты спрашиваешь, со скольких лет я фартую. Да как только голодуха достала до горла и в доме не стало ни куска хлеба. Бабуля тихо пожаловалась. Нет, она ничего не просила, ни на что не намекнула. Я все понял сам. В семь лет такие вещи доходят быстро. Я мигом все сообразил. Пошел в ближайший магазин. Отвлек внимание продавца и стянул у нее деньги на первый случай. Все получилось отменно. В тот день я навестил три магазина и вскоре принес бабуле денег. Она ни о чем не спросила, все поняла без вопросов. Потом навестил магазины покрупнее. Особо полюбил охотиться в технических хозяйственных магазинах. Там внимание продавцов более рассеянное. Они не могут следить за каждым входящим, я этим воспользовался сполна и брал столько, сколько нужно. Вскоре бабка уже не жаловалась, ей стало хватать. Ну, а я уже промышлял не один. Голодных вокруг всегда было много. Ну, а если одного не поймали, переловить кучу пацанов и вовсе невозможно. Мы были не просто голодные, а еще и злые. Знали, кого наказываем. Все были мечены одной бедой. Но, как там ни было, голод вскоре отступил. Поначалу иных ловили, колотили. Но отучить не смогли. Пацаны — народ настырный и обида была живучей. А магазинов у нас всегда имелось много. Мы грабили их часто. Тащили все. А что? Так жили многие. Более удачливых заметили взрослые авторитеты, расхватали нас «по малинам» и мы зажили на широкую ногу. Доля увеличилась, потому, жить стало легче,— умолк Аслан.
— А за что твоих забрали на Колыму? Ты хоть об этом узнал?—спросил Игорь.
— Отец строил дом уже для меня. Он в то время работал начальником стройучастка и стебанул с работы цемент и плитку. А сосед увидел и донес. За воровство госимущества взяли. Объект был важным. Вот и поплатились за дерьмо. Теперь бы на это никто внимания не обратип, а тогда сразу пришили политику. Я так и не понял, а причем она?
— Ну, как же, воровство с гособъекта сочли вредительством. Даже связь с иностранным государством хотели приклеить. Но не получилось,— фыркнул Игорь Павлович.
— Не-ет, мы действовали иначе. Грубее и жеще. Война только закончилась. А пацанов, как навозных мух, везде носит. Вот и наша свора наткнулась на склад снарядов. Чьи они были, нас не касалось. Мы хотели попасть в Москву и там применить свою находку. Сразу Сталина взорвать. Ну как иначе, если каждую курицу в деревне налогом обложили. Себе ничего не оставалось. Обидно стало. Но в том была большая беда, где взять деньги на дорогу? Дома всякая копейка на счету. Украдешь, заметят мигом. Решили прорваться «зайцами», втроем. И поперлись на вокзал. Снаряд в сумке тащим. А он тяжеленный. Мы его тряпкой обмотали, чтоб но видно было. Но когда забор стали перелезать, нас милиция взяла за жопу, причем всех сразу. Мигом раскопали снаряд и давай трясти, где взяли, куда везем? Брехали, кто что мог. Ну, велели нам показать, где взяли свой трофей.
Еще нашли. А нам, вместо спасибо, по ушам надавали и выгнали под сраку, чтоб сами снаряды не таскали, а сообщали в милицию, ведь могла случиться беда. Мы того тогда не понимали. И стали обдумывать новый план. Дома каждому натолкали взашей. И решили в другой раз быть осторожнее. Пока мы думали, Сталин умер. И вот тогда нам казалось, что все налоги отменят, жить станет легче. А главное, что в колхозе начнут платить за работу деньги. Зря мечтали. Ничего из нашего не сбылось. А вот тот снаряд нам долго припоминали и следили за каждым в оба глаза. Сколько горя вынесли наши семьи, вспоминать неохота. Нас с детства считали чуть ли не врагами народа и с самого сопливого возраста грозили Колымой всем троим.
— А как же тебя в институт взяли? А еще в полиграфинститут?
— Это уже после службы в армии. Посчитали, что исправился. Хрущеву я в дугу пришелся. Назвал меня толковым и посоветовал продвигать. Даже старостой курса выбрали. Но самый большой праздник был у меня, когда Сталина из Мавзолея выкинули. Я ликовал. Сказать честно, не все меня поняли. Не каждый поддерживал Хрущева. А и о Колыме знали немногие, не всем писателям верили. И только тогда прозрели, когда из зон стали выпускать реабилитированных. Уж эти порассказали не по книгам, а чистую правду, от услышанного волосы на коленках дыбом вставали. Что там наш снаряд? Мы узнали, что на Сталина много раз покушались. Но он имел такую охрану, что пройти к нему было нереально. Но мы были детьми...
— Вот слушаю вас и удивляюсь. Люди и теперь вспоминают порядок при Сталине, жалеют, что его не стало. А вы, как на другой планете жили.
— Эх, Игорь, легко ты жил. Сразу из деревни, после курсов, попал в прокуроры. Ни жизни, ни людей не знал. А уж об опыте и говорить нечего. Ставил свои автографы под приговорами. Кого ты знал из тех, которых ставил под пули?
Да единицы! Тебя сталинщина не коснулась. Ты не был потерпевшим. Послушный исполнитель чужой воли. И таких, к сожалению, много.
Нет, Саш, я с тобой не согласен. Игорь помогал. Пусть не всем, не всегда, но делал это грамотно, всегда по сути, не ошибаясь. Я помню, как попадали к нему полицаи и старосты. Ни один не был амнистирован. У них никогда не вводились выходные и праздники. Все работали на трассе. Никого не ставил в хозобслугу. И не жалел,— вмешался Аслан.
— Ты не совсем прав. Были двое, каких щадил. Один и второй — глубокие старики. А и полицаями стали не по своей воле. Свои деревенские люди уговорили, чтоб не присылали чужих и те не выдавали бы своих людей, скрывшихся и партизанах. Они никого не поставили под пулю. Деревни за них просили, чтоб не трогали стариков. Ну, с год их подержали дневальными в бараках, изучили все их дела и отпустили по домам с миром. Не за что таких наказывать, и никто во всей зоне не ругал Бондарева за дедов. Но если бы не Игорь, на двух невинных умерло больше,— уточнил Аслан.
Человек уже согрелся в тепле. Его разморило и поневоле потянуло в сон. Он пытался удержать себя в руках. Но это плохо удавалось. Аслан свернулся на полу в большой клубок и начал дремать.
