Юрий Любопытнов - Мурманский сундук
— Необыкновенное стекло, — изумлялся Фунтиков. — Я чувствую, что необыкновенное…
Мерцание «жилки», сильное у штампа, постепенно угасало, «камешки» бусинок, тиснутые по её середине, остывали, затухали, потрескивали. Кочережкой Никоноров разбил их, и они упали в бачок.
Фунтиков взял кусок остывшей «жилки», покрутил в руках, посмотрел на свет.
— Камушек хороший, ровный. — Давайте дальше.
Саша уступил место Ермилу. И так по очереди.
Быстро израсходовали всё стекло. Бусы бережно обшастали и отдали в нанизку.
На другой день Коля Мячик оплавил бусы. Они стали круглыми, и при электрическом свете голубовато переливались, а внутри белела тонкая перламутровая полоска, оставленная иглой штампа.
— Вот это бусы! — радовался Фунтиков. — Давно я таких не то, что ни делал, а не видал. Спасибо Колосову за хорошее стекло. Вот из такого всегда бы штамповать!
Колосов был рядом и исподлобья довольно поглядывал жёсткими глазами на бусы, вертел их, высыпал на ладонь. Они лежали в руке тугие, как зёрна.
20.
В штамповку заглянул Колосов. Лицо было весёлым, тонкие губы растянуты в улыбке. Он поманил рукой бригадира, а потом позвал всех остальных:
— А ну, сынки, прервитесь на две минуты.
Когда окружили его, он вытащил из нагрудного кармана пиджака сложенную вчетверо газету. Развернул и показал штамповщикам. Они увидели большую фотографию бригады на первой странице.
— Мы, — обрадованно прокричал Мишка и взял газету за уголок, чтобы фотография не перегибалась. — Точно мы… м-а-а, это тогда коррепондент приезжал. Сделал хорошо.
Все поочередно брали газету в руки и рассматривали фотографию.
— А какой заголовок! — воскликнул Колосов. — Вы прочитайте заголовок! Труженики будущей пятилетки. И фамилии ваши….
— Только одна наша бригада? — спросил Саша.
— В основном ваша. Здесь написано несколько строк про бригаду Кобылина, что она соревнуется с вами и всё.
— Но пока ей до нас далеко, — сказал Сеня Дудкин. — Пускай поднажмут.
— Ясное дело поднажмут, — ответил Колосов. — Я завтра у них в бригаде политинформацию проведу. Покажу эту газету и скажу, что нехорошо отставать.
— Вот взъерепенится Кобылин, — засмеялся Мишка. — Мужик он гонористый, самолюбивый…
— Самолюбия у него хватает, — согласился Колосов. — Смотришь, и обставит вас…
— Ну, уж дудки! — воскликнул Мишка, беря в руки газету. — Я так свое право быть в газете не отдам. Мы ещё посмотрим, чей козырь старше.
— Ну ладно, жмите, сынки, — сказал Колосов, забирая газету. — Собрание окончено, а то с разговорами план не выполните. А я пойду, повешу газету на доску приказов — пусть читают.
— И завидуют, — добавил Казанкин.
Колосов довольный вышел из штамповки.
21.
— Папка пришёл! — радостно закричала Вера и бросилась Ермилу на шею, когда он открыл дверь прихожей. — Бабушка, папка пришёл! — повторила она появившейся в кухне бабке Евдокии.
Евдокия, шевельнув занавесками, вышла из кухни и стала у перегородки, набрякшими от стирки руками держась за косяк.
— Здравствуй, Ермил, здравствуй, сынок, — поздоровалась она и, тяжело наступая на больные ноги, прошла к окошку и села на стул. — Раздевайся, проходи! Я сегодня печь жарко натопила…
Ермил был в новом демисезонном драповом пальто, в кроличьей шапке, из-под узкого воротника выбивался шерстяной шарф. Брюки были наглажены, на ногах тёмно-коричневые на толстой подошве кожаные ботинки.
Он положил бумажный свёрток, с которым пришёл, на комод, стоявший в простенке, не спеша разделся, пригладил волосы и сел на предложенный бабкой Евдокией стул. Верочка не отходила от Ермила, вертелась возле него, заглядывала в глаза, принесла куклу, уложенную в бумажную коробку, вытаскивала её, причёсывала ей волосы, разглаживала рукой платьице и снова укладывала на старое место.
— Куклу мне бабушка купила, — радостно хвасталась она. — Я её с собой возьму, правда, папка?
— Конечно, возьми, — отзывался Ермил, пряча от Веры глаза. — Саша не приходил? — спросил он, поглядев на ходики, уютно тикавшие на стене.
— Не приходил Саша, — ответила Вера.
— Раз обещал — придёт, — проговорила бабка Евдокия.
Ермил чувствовал себя не в своей тарелке. Он не был любителем поговорить, а сегодня говорить ему вообще не хотелось. Но говорить приходилось обо всем, о разных пустяках, чтобы не сказать главного. И не сказать только для Веры. Они с Евдокией договорились, что Вера не должна знать, что её Ермил отвезёт в детский дом. Зачем ей омрачать настроение. Когда Вера спрашивала, куда они поедут, отвечать приходилось иносказательно или так закамуфлированно, что Ермил сам не понимал, что говорит. Поэтому он переживал и за свою ложь, и за то, что взвалил на себя непосильную ношу. И зачем, ругал он себя, ввязался в это дело.
Он с нетерпением ждал Лыткарина, полагая, что приход штамповщика скрасит его положение.
Ночью он почти не спал. Не спал потому, что неясные мысли и думы бродили в голове, наталкиваясь друг на друга, расходились, снова встречались и не могли никак связаться воедино, в одну законченную главную мысль.
Он ворочался, вставал, выходил курить и забылся перед рассветом, слабым, как говаривала мать, «куриным сном», который не принёс ему облегчения. И встал совершенно разбитый, но утро облегчило его мысли: не всё казалось ему в мрачных красках, а когда он умылся, помог хозяйке откинуть снег у дома, то совсем повеселел и шёл к Вере не с такими грустными и мрачными мыслями.
— Ну как, Вера, собираешься? — спросил он девочку.
— Собирается, собирается, — ответила за неё Евдокия. — С тобой она хоть на край света поедет… С папкой, говорит, я куда хочешь поеду… Приняла тебя за своего. Ну и дай Бог. Я что думаю: хорошо, что так устроилось. Жалко мне её, а что делать! С собой не могу совладать, мне рядышком человек нужен, а как я с ней? Вещи я ей, сиротинке, уже уложила….
Евдокия заплакала, утирая глаза платком.
— Было бы у меня здоровье, ни за что бы не отпустила внучку. Перебились бы как… А ведь стара уже… Восьмой десяток заканчиваю, Ермил. Вот сыновей Павла да Федора не дождалась с фронта, отец их тоже там голову сложил, царство им небесное. Да разве дали бы они Ольге опуститься? А я одна… Прибежишь с работы — то это надо, то другое. Может, дочь и упустила… Муж у неё, Вячеславом звали, хороший был, не буду его хаять, чего не скажу, того не скажу. Был работящий, весёлый. На гитаре играл — заслушаешься. И она, Ольга, вначале ему подпевала. Ходили вместе в гости, она от него ни на шаг. Он тоже не бегал от неё. Компании любили: что он, что она. А вот отчего она стала от него гулять — не пойму. Стала от него бегать на разные празднества тайком. Она в ту пору была в почёте на фабрике, её на разные мероприятия выбирали, то это, то прочее, один раз пришла под хмельком, второй. А какому мужу это понравится. Он её предупреждал, а потом видит, что дело не двигается вперёд, развёлся и уехал. «Жизни, — сказал, — мне здесь нет». Завербовался куда-то далеко, я город раньше помнила. А через год или два пришло извещение, что похоронили его, замёрз Вячеслав на Севере.
