Юрий Любопытнов - Мурманский сундук
19.
Прошли крещенские, афанасовские морозы, наступил февраль — кривые дороги. Метель каждый вечер бросала в стёкла штамповки горсти жесткого снега, а внутри было тепло и не верилось, что за стенами трещит 20-градусный мороз.
Ермила смену не было — его вызвали в районо. Когда он на следующий день пришёл на работу, его окружила вся бригада.
— Как дела? — спросил Футиков. — Зачем вызывали? Что решили?
— Чего решили. Что суд решил, то так и остаётся. Будут Веру отправлять в детский дом. Бабушка слегла, да она бы и не довезла её. Вера не хочет ехать ни в какую. Только если со мной. Вот меня и командировали отвезти Веру в детский дом…
Это всё, что смогли узнать от немногословного Ермила.
— Ну и хорошо, — сказал Фунтиков. — Вере там будет лучше, чем здесь. Бабка старая, болеет. За ней самой нужен уход, а Вера ещё ребёнок. Это хорошо, что так устроилось. Какие ребята вырастают в детских домах — учёные, инженеры….
— И когда надо девочку везти? — спросил Ермила Лыткарин. — Ему самому стало как-то не по себе от известия, что Веру увезут в детский дом.
— Как только документы оформят и поеду. Сказали, что спешить не будут.
— А далеко ехать? Где детский дом?
— С Курского вокзала. Километров сорок…
Пришёл из нанизки Колосов, прислушался к разговору, ничего не сказал, что бригада не работает, а стоит, слушает Прошина.
Вечером была получка. Мишка похрустел полученными деньгами, покидал глазами по сторонам, но никто не замечал его понятного поведения. К нему подошёл Фунтиков и сказал:
— Чего бумажки крутишь. Давай десятку мне.
— Ты чего, дядя Ваня? — изумился Никифоров. — Тоже коллективистом стал, третьим будешь?
Но денег не дал.
— Я не об том, Михаил, — ответил Фунтиков, доставая из кармана свою получку. — Ты меня не так понял. Тому делу мы давно отрубили голову, раз и навсегда порешили — на работе не пьём.
Он положил деньги на тумбочку.
— Надо девочке платье купить. Давай складывайся…
— Дядя Ваня, а ты голова, — проговорил Мишка. — Всё ты помнишь. Правильно. — И он положил свою десятку рядом с десяткой бригадира.
— Правильно? — усмехнулся Фунтиков, — А кто её назвал дочерью штамповки. Не ты ли?
— Я, — выпятил грудь Мишка. — Моя заслуга в этом. Я не отказываюсь. Платье так платье. Наш подарок….
— И голубые ленты в косы, — добавил Лыткарин и тоже положил десять рублей.
Подошёл Коля Мячик.
— На доброе дело жалеть денег грех, — сказал он.
Сосчитав собранные деньги, Фунтиков отдал их Ермилу.
— Держи! Это ото всех. Купи девочке какую обнову. Пусть едет на новое место в новой одежде. Подбери что-нибудь в магазине. Зайди к моей, она поможет, если ты затрудняешься сам.
— Разберёмся, — прошептал Ермил и ушёл к своему станку.
— Переживает Ермил, — сказал Фунтиков штамповщикам. — Привык он к Вере. А теперь надо расставаться. Не простое это дело…
На следующий день Колосова не было всю смену. Появился он к вечеру усталый, серый, но глаза горели неизъяснимо молодым огнём. Окинул глазами бригаду, посердился, но как-то вскользь, «для галочки», как сказал Мишка. Постоял в дверях, посмотрел, как они работают, прислушался к разговорам и, казалось, чего-то ждал. Через некоторое время ушёл, но вскоре вернулся. Перед Фунтиковым выложил из газеты два плоских куска голубовато прозрачного стекла.
Штамповщики оставили свои места и сгрудились вокруг Фунтикова и Колосова. Стекло переходило из рук в руки. Было оно лёгкое, без острых углов.
— Вот это стёклышко! — воскликнул Лыткарин, жадно вглядываясь в его переливчатую глубину. — Где вы такого достали, Пётр Алексеевич?
— Где достали? — повторили остальные и вопросительно посмотрели на мастера.
Тот не отвечал.
— Хитрый наш мастер, — покачал головой Мишка. — Не отвечает. Тогда скажи: ты нам: его принёс полюбоваться или для дела какого-то?
Колосов пригладил свой ёршик:
— Я так подумал: а что если ермиловой девочке бусы организовать… Как память о нас. — Он обвёл глазами бригаду.
— Ты хорошо придумал, — сказал Фунтиков. — Неужели из-за этого стекла сегодня и мотался?
— Какое это имеет значение, — ответил Колосов и отдал стекло Ермилу: — Штампуй на память девочке бусы, от всей бригады, от всей штамповки….
— А почему должен это делать только один Ермил? — возмутился Мишка. — А мы что — рыжие? — Он просунул свой острый нос между плеч ребят. — Мы-то должны что-нибудь сделать? Я правильно говорю? — уставился он на штамповщиков.
— Правильно, — поддержал его Фунтиков.
— Конечно, правильно, — добавил Лыткарин. — Мастер стекла достал, Ермил штамповать будет, а мы в стороне выходит?
— Почему в стороне? — улыбнулся Фунтиков, положив руку на плечо Ермилу. — Пусть он на моём станке работает, я его так налажу, что ни одной горбатой бусинки не будет.
— А я жигало дам, — сказал Мишка. — Знатное жигало я сделал. Пусть и моя доля участия будет.
— А я оплавлю бусы, — вступил в разговор Коля Мячик. — Во, будут камешки! — Он поднял кверху большой палец.
— Когда штамповать будем? — спросил Ермил Колосова.
— Прямо сейчас. Чего ждать.
— Так, ребята, а я печку настраиваю, — сказал Саша. — Будут бусы на загляденье.
— Ты уж постарайся, — взглянул на него Фунтиков. — Чтобы без копоти. Красить бусы не будем.
— Всё будет хорошо, — отозвался Саша. — Я сейчас переналажу.
Он выключил горелку и компрессор, подчистил под печки, подбросил песку, чтобы легче было управляться и жар от расплавленного упущенного в печку стекла не так бил в лицо, кочергой поставил на середину пода ребром огнеупорный кирпич, чтобы об него разбивалась струя мазута, и пламя доставало до печурок. Включил компрессор и открыл вентиль мазутного трубопровода. Струя мазута вырвалась из форсунки, ударилась об кирпич, и от жары воспламенилась. Саша отрегулировал пламя, и в печи загудело.
Мишка достал с полки новое недавно сделанное жигало с изящной облепкой.
— Держи, Ермил! Делал на совесть. Не треснет.
Ермил положил на порожек жигало, разбил на мелкие куски привезённое мастером стекло, сдвинул в уголок, чтобы нагрелось.
Он подозвал Лыткарина:
— Прогони первую жилку.
Саша прилепил кусочек стекла к облепке и сунул в печь. Расплавил стекло, оно пристало к огнеупорной глине облепки, и скоро его набралось достаточно, похожего на большую редьку. Оно было не обычным: мягкое, как воск, внутри кроваво-красное, а на поверхности бело-оранжевое с серебристым отливом. Все столпились у станка и смотрели, как тонкая жилка, похожая на золотистый ручеёк, движется по жёлобу.
