Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Что значит ты приносишь тысячи? Какие тысячи? Где они?
— Это у тебя, мой славный Кисик, следует спросить: где они? Одного только гонорара за роман о Сталинграде я принес тебе двести тысяч рублей!
— Что ты выдумываешь?.. Какие двести тысяч? Ты что, с ума сошел?
— Я не сошел с ума, Нинусенька, я принес тебе — двести! — тысяч! — рублей! — Папа встает, как будто собирается выйти, но снова садится. — Как одну копеечку! И самолично положил их тебе на сберкнижку. С тех пор не прошло еще и двух лет!
— Что значит — двух лет? По-моему, прошло почти три.
— Хорошо, пусть три. На эти деньги, мой любезный скупердяй, можно было жить припеваючи целую жизнь! А ты умудрилась растранжирить за неполных три года двести тысяч рублей и теперь жалуешься на безденежье.
— Я — растранжирить?.. Что за глупости? Сам же разбрасывался тысячами направо и налево… Пьянки, гулянки, дурацкие велосипеды! Боже, мне аж дурно сделалось…
— Нинусенька, даже если случались, как ты это называешь, пьянки и гулянки, к тем деньгам, что лежали у тебя на сберкнижке, они не имели никакого касательства.
— Да, а к чему же они имели касательство?
— Если я и позволял себе иногда что-то потратить, то не из тех денег, что лежали у тебя на сберкнижке.
— Нет, это уже просто ни в какие ворота не лезет! Если ты хочешь подсчитывать, пожалуйста, изволь, давай сядем и подсчитаем. — Мама садится и открывает свой ридикюль. — Одна только проклятая дача, на которой ты столь упорно настаивал, обошлась более чем в двадцать тысяч. Да, да, не смотри так, пожалуйста! А что ты думал? Три курсовки — три тысячи ежемесячно. Когда я говорила: достаточно двух, так нет — уперся, как баран, не будем крохоборничать! За три месяца вылетело девять тысяч. Плюс три тысячи Авровым. Плюс молоко и фрукты. Да нет, куда там — за два года выйдет не двадцать, а все тридцать!
— Нинусенька, если в первый год мы действительно брали курсовки, то во второй — надеюсь, ты помнишь — твоя прелестная Тамара через месяц сбежала.
— Через месяц сбежала! Не морочь мне голову. Авровым все равно платили. А путевки в Дубулты? А поездка в Бежицу? Это что — задаром?
— На поездку в Бежицу я получил командировочные.
— Ты, может, и получил, а я никаких командировочных не получала. И вообще, о чем тут говорить? Можно подумать, что я припрятала эти деньги. Или в карты проиграла.
— Не припрятала и не проиграла, но каким-то таинственным образом в течение двух лет расфуфыкала двести тысяч.
— Как ты смеешь?.. — Мама становится вся красная и отшвыривает ридикюль. — Как ты смеешь бросать мне подобные обвинения!
Папа не смотрит на нее, он смотрит в окно.
— Нинусенька, это не обвинения, это элементарная арифметика. Допустим даже, что пребывание на даче обошлось, как ты утверждаешь, в тридцать тысяч. Где же остальные сто семьдесят?
— Где? Я уже сказала где! Бежица, Дубулты, всякие дурацкие выдумки, да и просто жизнь — бесплатно никто ничего не дарит!
— Извини меня, мой милый хлопотун, но твоя «просто жизнь» состоит из перловой каши и котлет, в которых больше хлеба, чем мяса.
— Да, разумеется! А мебель? Все эти шторы, покрывала? Один банкет, я думаю, обошелся тысячи в три! Перловой каши!.. Перловая каша — это действительно ерунда. Ты не забывай: я каждый месяц плачу и домработнице, и за угол для матери. А преподавательница музыки? Почти целый год — псу под хвост, конечно, но ведь не вернешь. Да мало ли!..
— Извини меня, Нинусенька, но это все не может составить двухсот тысяч.
— Что значит — не может? Это всё деньги.
— Это не те деньги. Чтобы в течение двух лет потратить двести тысяч…
— Двести тысяч! Заладил, как попугай, — двести тысяч! Я уже показала тебе, куда ушли твои двести тысяч!
— Нет, мой милый Кисик, ты мне ничего не показала. Чтобы в течение двух лет потратить двести тысяч, нужно было покупать не шторы и покрывала, а золото и бриллианты.
— Боже мой, что за инсинуации? На что ты намекаешь? Ты имеешь в виду, что я сделала себе зубы? Да, действительно, купила золотую десятку и сделала из нее одиннадцать коронок! К твоему сведенью, ее еще и не хватило. Пришлось в придачу пожертвовать этими дурацкими серьгами с красными пуговицами. И вообще, я не понимаю: ты считаешь, что я должна была остаться без зубов?
— Я не считаю, что ты должна была остаться без зубов, напротив, я считаю, что это замечательно: наконец-то после двадцати пяти лет возражений и упирательств ты решилась расстаться с безвкусными мерзкими тещиными серьгами, которые я всю жизнь ненавидел. Какое облегчение! Не придется больше платить за них ломбарду.
— Вот именно! Ломбард, между прочим, тоже не малая статья расхода.
— Н-да… — соглашается папа. — И абсолютно бессмысленная.
— Бессмысленная статья расхода — это, если хочешь знать, твои займы. Да, да, я теперь вспомнила! Имеет бесстыдство упрекать меня в транжирстве, а сам подписался на пятнадцать тысяч займа! Фанфарон! Миллионщик! Симонов и Фадеев, вместе взятые! Вечное желание пустить кому-то пыль в глаза.
— Нинусенька, ты бы хотела, чтобы при таких заработках я еще увиливал от займов?
— Каких заработках? О каких заработках ты говоришь? В доме вечно шаром покати!
— Нинусенька, я каждый месяц получаю три тысячи зарплаты — не считая гонораров.
— Которые уходят на пропой!
— И не считая тех двухсот тысяч, — папа хмурится и постукивает ногтями по краю стола, — которые были получены за роман и которые ты сумела с поистине невероятной ловкостью пустить по ветру.
— Не смей! Не смей мне больше вспоминать об этих двухстах тысячах! Их давным-давно не существует! — Мама пинает ногой табуретку.
— Весьма прискорбно, если их не существует. Непонятно только, куда они девались…
— Да, вот именно! Куда земля девается, когда палка втыкается!.. Меньше надо было поить всех этих мерзавцев.
Девочки жалуются, что у нас в классе скучно. Что мы ничего не делаем, не проводим никакой работы. Может, это и правда, но, когда я назначила сбор звена, никто не остался, все ушли. Я не знаю, что можно сделать, чтобы было не так скучно.
— Хочешь, — говорит Ика, — сходим посоветуемся с Ниной Константиновной? Ты ее видала? Мировая тетка. Во тетка!
Нина Константиновна — заведующая учебной частью в средней школе. Матрена Георгиевна — в младшей, а Нина Константиновна — в средней. Пятый класс — это уже средняя школа.
— Пятый «Д»? — спрашивает Нина Константиновна и смотрит на нас — сначала на меня, потом на Ику, потом опять на меня. Глаза у нее черные и какие-то замечательно лучистые. И как будто видят тебя насквозь. — Я сама собиралась к вам зайти. Хорошо, что вы пришли. Ты Никонова, не так ли? А ты — Штейнберг?
