Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7
Мина, сильно перелетев, разорвалась намного дальше остальных, на другом краю выпаса.
Никто не двигался.
Затем потихоньку зашевелились, начали отряхиваться.
Артем вынул лицо из лепешки, поводил вокруг ошалелыми глазами, и, пробормотав "пронесло", стал счищать дерьмо ладонью, стряхивая его с пальцев. Мысли еще не вернулись. В ушах стоял лишь свист мины, его мины — короткий, резкий и пронзительный — раз за разом вылетавший из села и попадавший прямо в него, и Артем счищал свежую жидкую еще лепешку автоматически, даже не чувствуя брезгливости, готовый в любую секунду снова нырнуть в дерьмо.
Рядом также меланхолично отряхивался пехотный взводный. Стоя во весь рост, он медленно, по одной, снимал со штанины травинки и кидал их на землю. Потом задержал одну в руках, повертел её, разглядывая, и задумчиво произнес:
— Вообще-то у меня сегодня день рождения…
Артем несколько секунд молча смотрел на него, а потом вдруг, сразу, без предупреждения, заржал.
Сначала он смеялся тихонько, пытаясь остановиться, затем, уже не в силах сдерживаться, все сильнее и сильнее, все громче. В его смехе появились истерические нотки. Откинув голову назад, он перекатился на спину и, глядя в затянутое низкими серыми тучами небо, раскинув руки, гоготал как безумный. Страх, только что пережитый им под минометным обстрелом, выходил из него смехом. Обволакивающий, бессильный страх обстрела, когда от тебя ничего не зависит, и ты никак не можешь спасти свою жизнь, и никак не можешь защитить себя, а просто лежишь, уткнувшись в землю, и молишься, чтоб пронесло. Он не такой, как в бою — подстегивающий, а обескровленный, холодный, как эта трава, к которой ты прижимаешься.
Игорь присел рядышком на корточки, закурил. Некоторое время он молча смотрел на Артема, потом толкнул его в плечо:
— Слышь, земеля… Ты чего? — В его голосе слышалась усталость, непрокашлянная сухая хрипотца. Тоже испугался. Страх опустошает, вытягивает силы. Даже говорить становиться тяжело.
Артем не ответил. Смех рвался сквозь него постоянным потоком, и он не мог остановиться.
Потом, немного отдышавшись, он заговорил с трудом, прерывая слова хохотом:
— День рождения! Точно! Не бойся, земеля, я в порядке, башня на месте… Знаешь что… — Артем, похохатывая, вытер лицо ладонью, размазывая по щекам коровье дерьмо вперемешку со слезами. — Я вспомнил. Сегодня пятое января… Пятое… января… — он снова сломался смехом, захлебнулся.
— Ну и что?
— Да понимаешь, у моей Ольги сегодня день рождения. — Артем вроде отхохотался. — Понимаешь, сегодня пятое января, они там только что отпраздновали Новый год — Новый год, кстати, был, с прошедшим тебя — а сейчас сидят за праздничным столом все такие красивые, нарядные и пьют вино, и закусывают вкусной едой, галантные такие, и у них там сплошные праздники и что такое обстрел они не знают, и дарят девушкам цветы… У них там цветы! Понимаешь, цветы! А у меня тут… морда в говне… Ой, мама, не могу… и еще, знаешь… вша по мудям ползет… — И он опять заржал, отвалившись на спину и покачиваясь с боку на бок.
Мысль о цветах поразила его. Ему отчетливо представилось, как его Ольга в этот момент, именно сейчас вот, в эти вечерние секунды, сидит за накрытым белой скатертью столом с бокалом хорошего сухого вина — она любит сухое и не пьет дешевое — в окружении огромных красивых букетов и, улыбаясь, принимает поздравления. Комната залита ярким светом, и гости при галстуках, радуются и танцуют. И рабочий день у них закончился, и они свободны от проблем, и могут позволить себе не думать о поисках еды и тепла, а заняться выбором цветов для девушки — в том мире есть время работать и время веселиться. А еда и тепло прилагаются к человеку в роддоме, вместе со свидетельством о рождении.
Это лишь здесь убивают независимо от времени суток.
Сидя в окопе, кажется, что воюет вся земля, что везде все убивают всех, и горе людское заползло в каждый уголок мира, докатившись и до его дома. Иначе и быть не может.
А оказывается еще есть места, где дарят цветы.
И это так странно. И так глупо. И так смешно.
Ольга, Ольга! Что случилось в жизни, что произошло с этим миром, отчего он должен быть сейчас здесь? Почему вместо тебя он должен целовать автомат, а вместо твоих волос зарываться лицом в дерьмо? Почему?
Ведь, наверное они, вечно пьяные немытые контрачи, измазанные в коровьем дерьме — не самые худшие люди на этом свете.
На сто лет вперед им прощены грехи за это болото.
Так почему же взамен они только это болото и получили?
Странно это все как-то.
Любимая, пускай у тебя все будет хорошо. Пускай в твоей жизни никогда не будет того, что есть у меня. Пускай у тебя всегда будет праздник, и море цветов, и вино, и смех. Хотя, я знаю, сейчас ты думаешь обо мне. И лицо твое грустно. Прости меня за это. Ты, самая светлая, достойна лучшего.
А умирать на этом болоте предоставь мне.
Господи, какие же мы разные! Всего лишь два часа лету нам с тобой друг до друга, а такие две разные жизни у нас с тобой, двух таких одинаковых половинок! И как тяжело нам будет соединять наши жизни вновь…
Игорь досмолил свой бычок, воткнул его в землю. Его лицо стало задумчивым, в глазах проплыли нарядные платья, духи, вино и танцы… Потом он глянул на Артема, на его драный бушлат и грязную морду, и тоже усмехнулся:
— Да, бля. Поздравляю.
Поесть в этот день так и не удалось. Как только они вернулись в батальон, и Артем, спрыгнув с брони, направился к своей палатке, он нос к носу столкнулся с вынырнувшим навстречу взводным. Быстро поздоровавшись и спросив про бой, взводный озадачил его по новой — ехать связистом с толстым лейтенантом-психологом.
Психолог этот раньше служил вроде как в ремроте командиром взвода. А может и в обозе штаны просиживал, в общем толку от него не было никакого, так — не пришей кобыле хвост. Но потом, когда полк отправляли в Чечню, выяснилось, что в каждом батальоне по штату должен быть свой психолог, чтобы любой солдат, у которого от убийств башня клина схватит, мог прийти и пожаловаться ему на свою психическую несовместимость с войной в частности и с армией в целом. И добрый психолог, по задумке, обнимет усталого воина, поплачет с ним на своей жилетке, успокоит димедролом и отправит в крымский санаторий проходить реабилитацию. На деле же лечить солдат от депрессии насобирали по батальонным закоулкам всякую болтающуюся без дела шелупонь, не пригодную ни на что другое, вроде толстого лейтенанта. Впрочем, за помощью к психологу так ни разу никто и не обратился. Потому что единственным способом, которым он мог поставить заклинившую башню на место, был мощный удар в челюсть. А кулаки у него — будь здоров.
