Григорий Свирский - Ряженые. Сказание о вождях
С той же группой промчал по Израилю и очкастый джентльмен с косичкой, перехваченной на затылке резинкой — учитель из Женевы, ядовитый, по мнению милой студентки-француженки, да, впрочем, и всего остального автобусного люда, как скорпион.
Вторую половину дня они бродили по Яд Вашему, знаменитому музею скорби и героизма. Постояли у старых снимков: мальчонка в кепчонке из Варшавского гетто с поднятыми верх руками. Взрывы и черный дым над Каунасским гетто. Навал голых трупов в освобожденном Дахау. Поплакали в затемненном зале, когда записанный на магнитную пленку диктор ронял во мрак имена уничтоженных еврейских детей, и в электрическом небе как бы гасли одна за другой звездочки… Зареванные поднялись вверх, к могиле Герцля, и тут послышался недоуменный голос:
— Пардон, месье Джордж! — начал учитель. — Почему все экспозиции в вашем замечательном Яд Вашеме заканчиваются приездом в Израиль, могилой Герцля, и прочими, на мой взгляд, идеологическими атрибутами? Разве приезд в Израиль — это конец еврейской истории? Большинство евреев земного шара живут вне солнечного Израиля и, насколько мне известно, туда не спешат. Правомерна ли такая экспозиция?..
Гид Джордж был еще полон до боли острым ощущением гаснущих в темном зале, одна за другой, лампочек-звездочек, каждая из них сопровождалась скорбным голосом диктора: куда-то вниз, в полный мрак, падало имя ребенка, погибшего в нацистских лагерях. Не хотелось внимать словам, далеким от глубокого чувства печали. Пожал плечами, мысленно послав настырного туриста к чертовой бабушке…
Снова уселись в голубой туристский автобус с огромными стеклами, попили водички, успокоились, достали прихваченные у выхода пышные и теплые булочки, щедро угощали друг друга, а женевец все не унимался:
— Особенно раздражают, Месье Джордж, — продолжил он, едва автобус отъехал от Яд Вашема, — маршруты юношеских экскурсий. Кто бы из моих учеников ни отправился к вам, всех до одного провозили по одному и тому же пути. Вначале Польша, взорванные синагоги, Освенцим, вариант — Голландия, музей Анны Франк, затем те же Польша, Германия-Дахау, а в заключение непременно солнечный Израиль, «земля Обетованная». Вас самих не мутит от столь лобовой пропаганды? В конце концов, она вызывает у людей обратную реакцию…
Месье Джордж и сам знал, что такого прямолинейного пропагандного болванизма, как в родном Израиле, он и в Советском Союзе не часто встречал. Это даже не на уровне болтушка Никиты Хрущева, который обещал всем советским людям жизнь при коммунизме. Еще примитивнее, провинциальнее, что ли…
Но то, что чужой и, возможно, далеко не дружелюбно настроенный человек попал не в бровь, а в глаз израильским оракулам, считающим приезд в Израиль решением всех проблем, вызвала вдруг у Юры гневную досаду, неожиданную для него самого: «Вы нас убивали, — хотелось воскликнуть ему, — а теперь вас раздражает, что мы показываем вам дело ваших рук!» Промокнул лоб платком, довольный тем, что не дал волю неуместным «патриотиЦким эмоциям», на которые обычно так щедра говорливая израильская улица… Тем более, ясно понимал, что «это дело» не могло быть результатом рук женевца, тридцатилетнего человека… Но, Боже, как зато взорвались в негодовании почти все остальные французы, тут-то и обозвали учителя скорпионом. Композицию они, конечно, считали замечательной, правомерной, умной, не скрывая, впрочем, что сами на «Обетованную» перебираться и не собирались.
Гид Джордж переждал взрыв эмоций, решив, что отмолчаться сейчас не имеет права. Симпатичен гиду турист, как личность, или нет, гид — сервис, обслуга, говоря по русски. Женевец — покупатель, а покупатель в Свободном мире, как известно, всегда прав…
Как не кинуться ему на помощь, тем более, этот женевец был и чем-то близок ему, Юре: посмел задуматься!
— Позвольте, господа, вы же французы, — законодатели хорошего вкуса. Человек в досаде от дурного вкуса наших Оракулов, их местечковой узости. Что бы вы сказали, в таком случае, если бы он или я обнаружили у них не только отсутствие вкуса, но порой и разума, не говоря уж о совести?.. Вы — туристы, вы прибыли вовсе не затем, чтобы отвечать на вечные вопросы «Что делать?» и «Кто виноват?» а затем лишь, чтобы отдохнуть, получить удовольствие от поездки. Но надо ли мешать тому, кто за свои же деньги еще и задумывается? Думать — это тяжелая работа, господа!
Дружно посмеялись, оставили учителя в покое…
У гостиницы гид Джордж помог выйти из автобуса милой улыбчивой студентке, не отдал выскочившему навстречу портье отеля ее огромный чемодан, сам дотащил его до дверей, и пообещал, если мадемуазель это важно, подробно ответить на ее письмо со всеми вопросами…
И вовсе не удивился тому, что у автобуса его ждут. Грузный Леон, в новых пластиковых сандалетах на босу ногу, сгорбившись и покачиваясь из стороны в сторону словно в молитве, попросил задержаться: очень нужно выяснить у гида «что-то свое…» Повторил, что, действительно, родился в Иерусалиме, но было еще что-то… он не хотел при всех… он верит, что родная мать его вовсе не отдавала чужим. Ей объявили в родильном доме, что ребенок умер, а, на самом деле…. Моя приемная мать-француженка как-то обмолвилась, что за новорожденного мальчика в иерусалимском роддоме просили две тысячи долларов, девочку можно было купить и за тысячу… — напряженный голос-хрип Леона доносился до Юры словно из-под земли.
Более полувека минуло с той поры, и приемная мать у Леона, как он сказал, была доброй, но, когда этот мужественный, нелегкой жизни моряк, выживший во всех штормах и земных передрягах, умолк, у него дрожали и губы, и руки.
Юра дал Леону номера телефонов знакомых марокканцев и йеменцев, которые могли помочь в поисках. Позвонил приятелю, у которого был свой рекламный еженедельник. Тот опубликует заметку о Леоне и его фотографию. Это тоже посодействует… Телефон еженедельника всегда занят. Взглянул на часы. Времени в обрез, опоздает на автобус, но… бросить человека в такую минуту? Остановил такси, повез Леона в редакцию.
… Новое шоссе из Тель-Авива в Иерусалим пробито в местах живописных. Юра любил подняться на второй этаж скоростного «лондонского» автобуса и не отрываться от окна. В этот раз на дорогу и не взглянул. Впервые не отгонял своих ранящих душу мыслей о том, почему и всю прошлую неделю, и сегодня так неохотно ехал на работу? Он считал ее самой лучшей, самой благодарной работой на свете… и на тебе!.. А ведь все предельно ясно…
Юра впервые столь пристально вгляделся в неистовых парижско-израильских патриотов и увидел в них… самого себя. Самого себя, Юрия Аксельрода, каким он, к стыду своему, был весь свой первый израильский год! Как только появится думающий человек, он, гид Джордж, ему не собеседник. Вот и сегодня… На туристском уровне и барахтаешься, дорогой Юрочка… Ну так последнее прости, этот захлебывающийся от восторга Юрочка!..
Справедливо было бы ввести в Израиле новейшие социально-философские категории — туристское шапкозакидательство. Туристскую безответственность. Провопить: «Мы тысячи лет ждали эту страну», — и радостно мчаться к себе домой. А там, в благословенном Эреце, хоть трава не расти! Не их дело.
Ну, а те, кто, как и я, жарко аплодировал Шамиру… они мудрее?! У них нет на детей сердца?!.
Конечно, можно успокоить себя: гид — это озвученная реклама… Да, но кроме ландшафтов и закатов, вокруг него люди, и люди годами страдающие. Это не твоя профессия, гид Джордж, не так ли?!
Всю дорогу до Иерусалима Юрий мучительно размышлял, отчего с первых дней Израиля сложилась эта «законная» практика имени Пинхаса Сапира воровать, утаивать доходы, плутовать? Издеваться над несчастными репатриантами.
«Вы прибыли в арабо-владельческое и олимо-владельческое общество,» заметил как-то шутливым тоном раввин Бенджамин. Толстяк любил мрачновато шутить.
«Шуточка, в самом деле, мрачная. От врунов и воров в пятидесятые до высокомерных хамов в семидесятые («Зачем вы приехали?», «Вы тут никому не нужны!») и, наконец, «ряженых» в девяностые… ведь все они из одного и того же доблестного сионистского ряда. Выжать из алии все, что можно. «Поиметь» ее, как сказал он тогда же. Рав Бенджамин, как не раз убеждался Юра, мыслил трезво и своих еретических мыслей ни от кого не скрывал. «Вы вправе спросить меня, как могло случиться такое историческое несчастье, — воскликнул он однажды на лекции в ешиве, — как могло случится такое несчастье, стрястись такая беда, вы не можете не задуматься над этим… что вековая мечта еврейских философов девятнадцатого века о своей стране, где еврей не парий и жертва, а хозяин, и тысячелетняя тяга приверженцев иудаизма к Стране Обетованной («в будущем году в Иерусалиме…») выродятся в хорошо известную вам практику наших государственных недоумков и воров?! — И на одном дыхании завершил своим гремящим басом, словами, облетевшими всю страну:
