Григорий Свирский - Ряженые. Сказание о вождях
«— Но если вы не следуете своим еврейским законам, чем в таком случае вы руководствуетесь? — вопрошал корреспондент. — Идеей экспансии, обанкротившейся еще в начале двадцатого века? В таком случае, извините, чем тогда ваш национализм отличается от национализма сербов, которые намереваются отобрать у Боснии половину ее территории и дошли до геноцида боснийцев».
— Месье аббат, вы могли бы допустить, — помолчав, отозвался гид, — что взгляды рядового служащего из туристского агентства, религиозного еврея, иногда могут не совпадать со взглядами главы атеистического государства?
Французы-евреи взглянули на гида с досадой, мол, уступил бестактности, не решился обрезать иноверца…
Когда группа разгрузилась у своей гостиницы «Кинг Давид», Юра был мокрым. Точно из парной выбрался.
Возле него задержался лишь известный адвокат, добродушный толстяк, в очках с толстыми линзами.
— Вы мне нравитесь, юноша, — буркнул он. — Вы честны и деликатны даже с хамами… У вас будут в жизни неприятности. Если что, вот моя визитная карточка. У меня есть израильская лицензия. Прилечу защищать…
— Нелегкий день сегодня, — признался Марийке за ужином. — Все время ощущаешь себя дипломатом на приеме: «Молчи, скрывайся и таи…» Держишь себя за язык обеими руками, чтоб никого не обидеть. Никого, не дай Бог, не стравить…
Марийка, в недавнем прошлом «учителька» младших классов, почувствовала: «молчи, скрывайся и таи…» — это, наверное, стихи: стихи сыпались порой из Юры, как горох из мешка…
— Самые умные стихи в русской поэзии, — подтвердил Юра и начал вполголоса, дети спали, декламировать:
«О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!..»
— Не о тебе ли написано? — перебила его Марийка не без язвительности.
— Обо мне, — подтвердил Юра весело, и затем весь вечер упоенно декламировал своего любимого Федора Тютчева:
«Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир;
Он их высоких зрелищ зритель…»
Следующий день начался веселее. По ошибке диспетчеров, Юра прикатил на работу на два часа ранее. Вышел на улицу, выпить кофе, прогуляться.
На улице толкотня. Одна молодежь. Пригляделся, увидел, тянется толпой демонстрация движения «Шалом ахшав» (Мир немедленно). Народу столько, что вскоре появилась конная полиция — сопровождать шествие, которому с тротуаров кричат то добродушно, в поддержку, то резкое, неодобрительное. Порой грубое. Когда-то, слышал, в такую демонстрацию — безумная страна! бросили гранату.
Над головой портреты Ицхака Рабина. «А Переса не несут, Не любят студенты Переса!..» — отметил Юра удовлетворенно и подхватил белую палку с портретом Рабина, едва не выпавшую из рук какой-то девушки, увлеченной разговором с соседом…
Партию Рабина-Переса Юра терпеть не мог. Вруны! Мчат навстречу арафатам в сапогах-скороходах из Осло. А поселенцев на заклание, поскольку их, по статистике, всего пять процентов населения. Видать, у Ицхака Рабина генеральский взгляд на «живую силу»: на войне, как на войне… А «шолом-ахшавцы» точно безусые дурачки: норовят отдать палестинцам больше земли, чем те просят… Но накричаться вдоволь с ними, ребятками… почему не вспомнить молодость?!
Юра протопал с демонстрацией до канцелярии Премьер — министра, поорал-пропел с ними ивритскую песню о мире, поглядывая на часы. Отдохнул душой…
Вернулся на работу освеженным, тут и его французы подоспели.
Спокойные французы. Без политики. Плавали на спине в Мертвом море с газетой в руках, как нарисовано на рекламном плакате. Убедились, что реклама не врет. Утонуть невозможно. Восторгались кибуцем-миллионером Эн-Геди, вышли из птичника с хохотом, все в перьях. Продрожали всю ночь на горе Кармель, чтоб встретить восход солнца. Пришли в экстаз. Французы, порадовался гид, чувство красоты в крови!
Очень понравилась Юре белокурая девчушка, студентка Сорбонны. Лицо у нее узкое, сметанно-белое, серьезно-сосредоточенное интеллигентное. Улыбкой лицо сразу преображается, становится округлым, почти детски-доверчивыми. Знала девчушка эту свою особенность… Французы пожелали, вопреки программе турпохода, осмотреть арабский Университет под Рамаллой. Когда они, прогуливались во дворе студенческого общежития, девчушка подошла к гиду. Произнесла застенчиво, что, попав неделю назад в Израиль, была в ужасном состоянии, почти шоке…
— На улице я улыбаюсь людям, и мне улыбаются в ответ, — объясняла она вполголоса. — В Израиле же мне никто не отвечает улыбкой на улыбку… Я решила было, что со мной что-то произошло. Но здесь арабские студентки мне улыбаются… Значит, дело вовсе не во мне, а в том, под каким прессом в Израиле жизнь человека улицы, сколь она напряженна, тягостна, невесела, во всяком случае…
Юра частенько вспоминал эту девчушку, кокетливую, наблюдательную, начитанную — умницу.
Вопросы она задавала интеллигентно, с мягкой улыбкой, но всегда с нескрываемым подтекстом.
— Возможно ли, месье Жорж, подлинное женское равноправие в стране, не отменившей, во взаимоотношении полов, многие законы Великой Порты? Я имею в виду социальные законы, а так же законы семейного права? Как вам, очевидно, известно Оттоманская Империя свободомыслием не славилась?
Месье Джордж пожал плечами виновато.
— Пардон, мадемуазель! Как религиозный человек, я не признаю справедливость турецких законов…
— Но других же пока нет…
Юра пожал плечами, чувствуя себя несколько уязвленным: он не юрист и, признаться, никогда не задумывался над этим. Однако бросил его в жар другой турист — смуглый, тихий мужчина лет шестидесяти с бритой головой и огромными сильными руками в синих наколках, («зек или из бывших матросов, наверное? — подумал Юра). Еще в самом начале маршрута смуглый человек, просидевший затем в автобусе всю дорогу молча, спросил гида, где в Иерусалиме проходила граница с Иорданией до шестидневной войны? И нельзя ли там задержаться? По тому, как он разглядывал грязные домишки забытого Богом района, где издавна жили марокканские и иеменские евреи, и с каким волнением присматривался к землистым и морщинистым старушечьим лицам, Юра догадался, что у туриста с этой «бывшей границей» что-то связано.
Стеснительно кашлянув в руку, он прохрипел: — Меня зовут Леон. Я родился в Иерусалиме. Моя приемная мать перед смертью сказала, что меня отдала ей многодетная семья, привезенная из Касабланки. Семью поселили в бараке, где по жителям все время стреляли. Убили и моего братика. — Он похрустел от волнения своими могучими пальцами и почему-то понизил голос: Возможно такое?
Гид Джордж поежился, переступил с ноги на ногу. Кто же в стране не слышал, как расселяли Африку в разделенном Иерусалиме, вдоль иорданской границы, под пули снайперов из арабского легиона. Живым щитом. А иных завозили прямо с парохода к ливанской границе, в «города развития», в которых не было тогда и надежды на «развитие»… Позднее, впрочем, туда же направляли и российских. Во всяком случае, дешевую квартиру можно было получить без труда только там… Кто заботился о людях?
Невольно возник в памяти Юры один из его коллег, родом как раз из Касабланки, откуда и родители этого Леона. Встретились, во время перерыва в кафе, разговорились, и он, бывший сионист — активист, поведал злым голосом, с издевкой над самим собой, как ночами разносил по еврейским домам Касабланки антисемитские листовки, чтоб сподвигнуть евреев к эмиграции в Израиль.
Страшноватый рассказ его помнился Юре весь, до последнего слова:
«… А когда мы, марокканцы, плыли по Средиземному морю, — не мог успокоиться бывший сионист-активист, — перед нами разглагольствовал бойкий, в солдатских крагах, эмиссар Сохнута. Спросил, в заключение своего восторженного рассказа об Израиле, у всех ли есть…» — Забыл сохнутовец, не верящий ни в Бога, ни в черта, как называются филактерии, показал руками: то, что укрепляются во время молитв на лбу или на руках. Ну, мы, дикари, напомнили.
«У всех ли есть филактерии?» — радостно воскликнул эмиссар Сохнута. «У всех», — ответили мы.
Эмиссар объявил непререкаемо, что пришел Мессия и, поскольку они, сионисты, рождают теперь в Израиле нового человека, новое общество, то филактерии нужно выбросить за борт.
И мы, доверчивые вахлаки, все выбросили…
А потом прибыли в чужую страну, где к нам относились… ну, это тебе известно… В результате мы перестали слушаться сбитых с толку родителей, а какой был взрыв уголовщины, проституции?!.»
«Ох, не для автобусных экскурсий эти африканские истории! — мысленно воскликнул гид Джордж, а вслух ответил скороговоркой, что вряд ли может что-либо добавить к тому, что господин Леон знает…
