Юля Панькова - Война не Мир
― Ты ж профессионал.
― В том-то и дело. Это значит, что однажды мне захотелось кредита доверия и одобрения окружающих, и я удержал себя от возможных гениальных прорывов, чтобы то, что я делаю, понравилось всем. Когда я сажусь работать, я знаю, что любую личную точку зрения можно разбить в три хаха. И я просто выполняю заказ. Я ж профессионал. Мне платят, чтобы я торчал в этой линии ― пахать, и не пачкать общее поле своими прорывами.
― Нас делают профи, чтобы мы не стали Гогенами? ― догадываюсь я.
― Не дай бог!
― А как же он стал?
― Да черт его знает! Типа, наверное, круто верил в свои сны и был готов, если что, выдержать на 200% больше публичного позора, чем остальные. Но лучшее средство против Гогена ― вообще не видеть никаких снов. Кроме общих.
Я недоверчиво хмурюсь.
― Ты пойми. Отчего у человека вдруг вырастают крылья, он прорывается вверх и из В.Пупкина становится П.Гогеном?
― Ну… там, любовь, первые презервативы… ― говорю я и пытаюсь сообразить, существовали ли уже противозачаточные средства в период взлета пленэристов в Париже.
Художник мрачно взирает на меня исподлобья и спрашивает:
― Ладно. А когда любовь, что ты чаще всего слышишь?
― Ангелов.
― Птьфу!
Я делаю вторую попытку. Правда, мне не хочется думать на эту тему.
― Слышу от кого? ― уточняю я.
― А кого чаще слушаешь?
― Черт! Ты можешь объяснить без гогеновских заморочек?! ― восклицаю я и чувствую, что устала думать, ― я слышу «бэби», «зайка» , «сердце мое», «секси чик»…
Художник задирает палец.
― Вот! Ты ― Гоген!.. Не ржи, пожалуйста. Всякий прорыв начинается с помазанья победой, с восхищения и одобрения. Майн херц садится на коня и объезжает дозором свою территорию.
― В смысле???
― «Наша армия (банд-формирование/училище/квартет сволочей/мое „я“ ― нужное обвести), она лучшая в мире! У нас такие длинные ноги! Пышная грудь! А наша походка! Она поставит раком всех поросячьих неверных от субтропиков до вечной мерзлоты и обратно! Скачите за мной, зайки мои!»…
Художник смотрит победоносно. Я вспоминаю, что по сообщениям экспертов в первый год войны в Ираке покончило самоубийством больше 20 американских солдат. В армию тогда срочно мобилизовали группу военных психологов. Поработав с солдатами, психологи заключили, что боевой дух современного воина, в первую очередь, зависит от еды и сапог, во вторую ― от СМИ и победы. Мне говорили, что солдат в Ираке кормили отлично. Возможно, им присылали слишком много газет, настроенных против данной конкретной войны. Я задумываюсь. Я вспоминаю моральный дух голубого Питера и журналистское расследование о торговле невскими курсантами по Интернету. Идея практичного использования армии в мирное время, наверное, тоже часть Единого Интуитивного Порядка. В таком случае, становится ясно, почему военных людей устраивало, что чьи-то дети будут жить на бабло от продажи других детей. Я смущаюсь и запутываюсь окончательно.
― Почему ты назвал армию религией?
Художник смотрит, словно забыл. Иногда легко утерять истину.
― Не знаю, что угодно. Просто и в армии, и в религии есть тело и есть дух. Есть также адепты. Когда твой желудок пуст, задница в аду и подступает враг, зублудшую душу спасает только майн херц… Сотвори себе генерала в сердце своем.
Я смущаюсь повторно. Я вспоминаю, как мой закардонный ангел однажды спросил, почему русские не могут жить без тирана. Кажется, только сейчас я понимаю, что нужно было ответить: «Единый Интуитивный Образ Порядка».
― А вы придумали овечку Долли, ― ответила я ангелу по незнанке. Тогда ангел сказал, что непорочные опыты профессора Вилмута в стерильной лаборатории больше похожи на акт божественного творения, чем секс на влажных простынях.
Таким образом, если представить государственную армию законным плодом мира, затраханного войной, а шахидку ― искусственным творением недотраханного мира, то кто из них будет божественней? От шахидки хотя бы не скрывают высшей цели ее коротенькой жизни ― взорвать и погибнуть. Кроме того, ее беспрестанно брызгают во имя ее бога Аллаха и дают, чем прикрыться от посторонних глаз, так что с моральным духом шахидки, похоже, все в порядке. Как с этим обстоит в срочной армии я так и не смогла разобраться.
― И что? ― я незаметно вздыхаю и каюсь: во время работы я не думаю о душе. Это правило.
Художник рассеянно обводит глазами мастерскую.
― Ну… И, как до этого было с другом Толиком, нас с арой с аэродрома развезли по разным местам.
― А, ― говорю я и снова вздыхаю.
― Мы больше не виделись с арой, ― говорит художник, ― и не могли друг другу помочь. Моим первым впечатлением от новой казармы было ― 70% кавказских лиц. И ни одно не знает, что я аре родной брат…
Я киваю.
Приехав в Мертвую Долину в свой последний трип, на зимних каникулах, я удивилась, сколько в аборигении стало аборигенов. Говорили, что они постепенно спустились с гор в пустеющие города. Наверное, так и было. Из Азии к тому времени уже уехали умные эмигранты. Напоследок, накануне близкой войны эмигранты смели весь импорт «из-под полы», включая прилавки отдаленных сельпо, упаковали ценности и, не срезая ярлычков, отправили вагонами в Россию. Местные говорили: «Умные уедут с контейнерами, дураки с чемоданами, остальные останутся здесь».
Умные на тот момент, действительно, поняли, что ловить в СА больше нечего, и ушли по-английски.
И наступил дефицит.
Про картошку я уже говорила ― ее там никогда в достатке не урождалось. Нехорошо было также с кофе. В периоды ветра афганца эмигранты, больные низким давлением обычно оттягивались напитком с цикорием. Во время бурь ― про магнитные тогда не знали, но все же ― гипертоники ходили по стенам. Атмосферы резко подскакивали и черепа страдальцев разрывались от жутких болей. На последних стадиях национального конфликта цикорий тоже пропал. Исчезло все, даже местные урожаи. Чай был. Но на пачке было написано «Чой». И состав давали без перевода, типа документов в суде. Так что неизвестно, что пили. Эмигрантам, которые еще не репатриировались на родину, угрожали на улицах, в магазинах их отказывались обслуживать. За хлебом можно было простоять у пустого прилавка час.
Один национал (кроме общеупотребительного и понятного сленга «зверьки» эмигранты называли местных «националы». Назвать местного зверьком ― это примерно, как африканцу заявить, что он негр. «Национал» ― это вежливый факт, как напомнить негру о том, что он черный). Так вот, один национал, хороший и преданный друг нашей семейной тусовки, которого позже, во время войны прямо с младшим сыном на руках расстреляли односельчане, был директором мясокомбината. Это был неправильный зверек. Его голова в отличие от остальных местных голов была круглой, и это его печалило. Вместо тюбетейки, которая хорошо держится на черепе национальной квадратной формы, нашему другу приходилось носить европейскую шляпу-соломку. «Пичеловод, ― называл он сам себя, обреченно глядя в зеркало, ― лицо пошире головы». Обсуждая его голову в наши беспечные времена до войны, кстати, мы узнали, почему остальные националы ― квадратные. По традиции местные младенческие люльки застилают тонким-тонким матрасиком с дыркой для испражнений, якобы чтобы не вынимать ребнка по пустякам. От долгого лежания на плоской поверхности затылок младенца приобретает нормальную квадратную форму. Мама же нашего друга не держала его в люльке, она его все время «Жалела» и носила на руках… Так вот, накануне войны, забегая к нам в гости, он рассказывал, что работники его мясокомбината в волне всеобщего разброда почти разграбили предприятие. В графе прихода бухгалтер писал «Бик, 1 штук». В графе расхода: «Пришёл, ушёл и больше не вернулся».
Моей маме тогда был заказ ― рисовать этикетки для кооперативных консервов. Моя мама ― тоже художник. По кооперативному заказу она рисовала огурцы, кабачки и варенье… В названиях она делала грубые грамматические ошибки. То есть, она надеялась, что они были грубые. На самом деле, никто не знал. Местные почти не владели родным литературным языком, а разговорный, говорят, настолько сильно отличался от литературного, что даже сравнить их было нельзя. По той же причине местные не могли читать книжек (во времена российского культа букинистов, когда книг совсем не было, в СА свободно валялись популярные шедевры типа Фейхтвангера и Дюма ― в литературном переводе. Русские варианты перевода, правда, расхватывали коробками). Передачи по телеку местные тоже не могли понимать и смотрели на русском. В преддверии военного конфликта каналы почему-то стали ловить передачи из Индии и Афганистана (дикторы, все как один, похожи на Ладена, я вам скажу. Так что вполне может быть, что он и не миф совсем, а даже наоборот).
Но все равно, наш дефицит был не полным. Когда в СА еще можно было более или менее сносно жить, у наших афганских соседей через границу уже не было даже пуговиц. Афганцы и наши, жившие у границы, дружили домами. Наши ходили своими тропами в Афган и меняли там на деньги алюминиевые ложки и пуговки. При таком раскладе, не знаю, в какой момент тот конфликт, стал реально национальным. Равви, белое ― цвет?..
