Юля Панькова - Война не Мир
Вообще-то, ходить на природу у местных означало только одно ― искать себе кого-то чужого потрахаться, чтобы в родном кишлаке никто не осудил за развратное поведение. Мы знали об этом, но со своей цивилизованной высоты, презирали местные убеждения и традиции.
― Битье личностей, противных диаспорам, ― говорит художник, не подозревая о моих черепашьих раздумьях, ― происходит всегда в пункте А. Например, тебя все время бьют позади одной и той же столовой, или за складом. Короче, постоянное место стрелки без лишних фантазий. Это само по себе уже рождает стратегию. А конфликт в твоем новом полку всегда так же прост, как везде. Как правило конфликт всегда случается из-за жрачки. Кто-то переел, кому-то не дали. Свой стол приходится защищать. Но, извините, я уже наголодался. Поэтому в распределителе после учебки, в пункте А я припасал кусок трубы…
Я прикидываю ― если он припасал трубу, значит, уже побили, за столовой, из-за стола. И он, одыбав, потихоньку нашел кусок жести и, чтобы никто не видел, принес, возможно, ночью, к пункту А, где его били. Может быть, пуговицы еще валялись в траве, и в пыли капли крови. А из столовой доносились запахи макарон. Долго слушать про голод ― не то же самое, что все время ходить голодным, несчастным и бороться за жизнь, но коллективным «заодно» по моим нервам проходит легкая дрожь, а по желудочным молекулам ― тщетный и алчный спазм. Я надеюсь, что за разговором его не слышно.
― Диаспора покидает место обеда очень довольной, ― говорит художник, ― она сыта и думает, ну щас мы этого урода за столовой примочим. На десерт. Но я достаю свой кусок трубы, и, когда они видят мои аргументы, затея теряет всякий смысл. Гормонов счастья нахаляву не будет. Цена вопроса нелепо выросла. Шесть человек секунду думают, потом лица проясняются и говорят: ой, а чего это мы тут забыли, парни? И они сами гасят конфликт. Ну, а куда его развивать? От ржавчины убытки медленно заживают.
Можно собрать пуговицы. Твоямаматруба. Я вдруг представляю, как он прячет трубу аккуратно на место, садится на корточки, чувствуя задом голенища сапог и, щурясь на солнце, пальцами ищет в траве пуговки. Шесть человек идут прочь. Он один.
― Ни в одном коллективе не было такого, чтобы все тебе были рады, ― художник удивленно смотрит на потолок, ― наоборот.
Черт его знает, как это получается, ― думаю я, и в моем горле встает банальный комок. Остаться одному против всех ― в этом есть особая горечь. Хотя, по сути, никто не обещал, что на Земле будет сплошной песок и фантазии, и вечное утро скаута. Но почему каждый раз ты чувствуешь во всем этом предательство? Словно в некоем году, в неком царстве мы все давали друг другу присягу: братья! Навек. Или я что-то путаю?
― Коллективы выталкивали, ― говорит художник, ― но при этом почти всегда, хоть и в малом количестве, находились люди, которые видели плюс в том, что я ― блин, как это, ― не такой как надо.
За стеной, откуда ни возьмись, урчит умиротворяющая мелодия «Спокойной ночи». Я не сразу въезжаю в иронию, но потом усмехаюсь.
― Этим редким отдельным людям нравилось, что я не хочу жить в придурковатом режиме, выполнять вместе со всеми всю эту хрень, идиотизм, ну знаешь…
Он порядком смущен. Должно быть, он чувствует, что протест против идиотизма сам по себе тоже идиотизм. Его щеки розовеют. У идиотской борьбы только один исход ― ты начал и уже проиграл. Это как бороться с гнездом диких ос ― чем быстрее ты машешь руками, тем сильней попадаешь впросак. Уже через пару секунд борьбы с дикими осами все, что ты видишь перед собой, ― черный хаос, который заслоняет пространство. Чем ожесточенней ты отбиваешься, тем больше яду всаживают в тебя случайные жала. Это неуправляемо. Ты даже не успеваешь подумать, какого перца в тебя вцепились, и кто их расшевелил. Ты просто попадаешь в водоворот и уже не плывешь своим курсом, а только держишься на плаву, не соображая, что делать. Отправить мозг в бессознание и сделать послушным, можно гипнозом. А можно ― голодом, жесткими тренировками и ущемлением плоти и духа.
Мелодия спокойки гаснет. Мы оба выходим из параллельных мыслей.
― Вот в этом я вижу позитивный момент: люди в армии находят друг друга по каким-то созвучным свойствам, ― художник смотрит мимо меня значительно и растерянно, словно открыл замысел божий.
― Вы с Толиком переписывались? ― спрашиваю я. Художник не замечает подвоха.
― Нет, пара писем. Нас угнали по разным распределителям. Но то, о чем он писал, было тем же, что у меня. В промеждучасти у нас образовались новые друзья. У меня ― армянин, который тоже ни фига не хотел маршировать, и посылал всех подальше.
― Прям так и посылал?
― Даааа, ― похоже, он и сам удивляется.
Смотря как посылать… В СА на последнем издыхании десятого класса в меня был влюблен мальчик (девочкам всегда кажется, что в них кто-то влюблен). Наши мамы дружили. Мальчика звали Колобок (не искажая фамилии). Он был старше нас и учился в Душанбе, приезжая домой в выходные. Он был правильный Колобок ― большой и такой массивный, что казалось, что в тебя влюблен целый взвод. Всем своим взводом он сочинял дворовые песни и исполнял их густым монотонным голосом, не мигая глядя тебе в глаза и смачно бацая по гитаре. В одну субботу он не приехал домой и не позвонил. В общежитии сказали ― уехал еще в пятницу. Его мама по пустякам не расслаблялась, за выходные она сделала генеральную уборку трех комнат, шкафов и балкона, высадила фенхель, пришила все пуговицы, какие были в доме, тройными рядами к пальто, и все время гоняла меня в ларек за сигаретами «Родопи».
Как оказалось через несколько дней, Колобка загребли в ментовку, когда он чапал домой от автобусной остановки. Поскольку он к тому времени был почти взрослым, на него хотели повесить нечто достойное его взводских размеров ― шпионаж на заводе. Отстой и бред. В отделении мент вставил ему в рот пистолет. Но Колобок был дворовый певец, с пистолетом между зубов он выговорил: «Пошелна». Левой рукой он схватил стул и раздолбасил его о стену. Его продержали в ментовке несколько дней.
Я знаю, что Колобок успел уехать из СА еще до войны. Это хорошо. Это значит, мы еще можем встретиться в этой жизни.
― Ты бы видела того армянина! ― вырывает меня из мыслей художник.
У меня достаточно сил терпеть свою память. Значит, чужую, вообще без проблем.
― Он был мелкий, худой и все время кашлял! Как туберкулезник. Но внутри, ― художник трясет кулаком, ― арматура. Реально, он был готов умереть, ходить под расстрел, только не выполнять приказы. Железяка. И вот с этим арой нас привезли на аэродром…
― Летчик? ― я тыкаю в художника пальцем.
― Нет, просто мне дали выбор: остаться после учебки патриотом или распределиться в соцлагерь, за рубеж. Я подумал, что везде все равно одинаково, но из любопытства можно посмотреть другую страну. И я выбрал Чехословакию. Туда нужно было лететь самолетом, и нас привезли на аэродром. На аэродроме были… ― он секунду думает, ― грустные вещи.
Он произносит выражение «грустные вещи» серьезно, и от потуги не выдать чувства у меня стекленеют глаза.
― Под одним небом аэродрома стекались два ожидания. Те, кто уезжал служить дальше, ждали самолета. Те, кто собирался домой, тоже ждали ― дембеля. Их почти отпустили. Такая фигня.
От ожидания худшего у меня екает сердце.
― ДембелЯ на аэродроме уже завоевали себе блатные права, так что на уровне солдат они могли вытворять все, что угодно. Офицерью на моральный облик отработанной армии было сильно на-ть, а отработанной армии уже настолько не хрена делать, что оставалось только сублимировать энергию напрасно убитых лет на салагах.
«Песок и задницы», ― проносится у меня в голове. Вдохновение мщением. Почему-то мне представляются сморщенные дедовские лица из-под заломленных на затылок шапок. Целый ряд ― на фотографии первым планом. А за ними ― салаги, их щеки розовы и стыдливы.
Как много у человечества поводов для пререканий. Целая планета разных людей…
― А в чем же опять конфликт? ― спрашивает художник.
Я пожимаю плечами. Мне даже не любопытно, я выбираю право не знать. Но его нарушают.
― Времени соображать у дембеля нет. Ему скоро домой, а хочется наверстать все, что он потерял за два года. Так что, время дембеля ― золотое руно. Оно течет между пальцами и щекочет рецепторы. Минута размышления упущенной драке подобна. Поэтому выбор темы для драки ― прерогатива простой традиции. «У тебя есть, а у меня нет» ― это вечная, железная схема конфликта. Дембеля просто забирают у салаг все, что попало.
Весело как, ― думаю я. Действительно, анализировать каждый свой шаг ― это долгий процесс, так никогда ничего не успеешь. Только китайцы настаивали на недеянии. Мы ― не китайцы. Неожиданно я вспоминаю недавний Интернет бум. Школьник рассказывал в блоге, как он и его старшие друзьями разводили лоха, забирали у него мобильный. Школьник писал: «Лохам не положено с реальными мобилами ходить. Потому что у реальных пацанов беспантовые трубки, а у лохов реальные»… Я думаю о том, как имущественный мотив и с ним иже религиозный плавно вальсируют по истории, то один ведет, то второй.
