Пол Теру - Вокруг королевства и вдоль империи
Благодаря отливу я дошел до Кромера по песку. Вдоль моря тянулись желтые холмы с крошащимися обрывистыми склонами. Казалось, идешь по каменоломне: стенки такие же высокие, выскобленные, рассеченные вертикальными бороздами — эрозия поработала. На полдороге между Шеривгхэмом и Кромером не было никого — англичане, как им велит натура, никогда не отходят далеко от своих автомобилей, и даже в самых популярных местах на побережье Англии есть безлюдные участки, соответствующие интервалам между автостоянками. Правда, одного человека я встретил, — Колли Уайли, коллекционера камней. Бродя по берегу, он вырубал из меловых глыб какие-то трубочки янтарного цвета. Белемниты, — сказал он. — Вот этому, например, пять-восемь миллионов лет.
На пляже мне попался дот. Когда-то он стоял на гребне обрыва, и мужчины из «Папиной армии»[24], сидя внутри, высматривали немцев: «Фрицы были бы рады застукать нас врасплох». Но рыхлый грунт мало-помалу сползал к морю, и дот, съехавший в котловину на сто футов, теперь медленно тонул в песке — симпатичный маленький артефакт военных времен, погрузившийся по самую амбразуру.
Я вошел в Кромер. На деревянной буне сидел старик в засаленном плаще и читал комикс о космической войне.
В «Театре Павильон», что стоял на дальнем конце кромерского пирса, шло «Приморское ревю-82». Программу давали все лето, с июля по сентябрь, ежедневно, кроме воскресенья, два дневных спектакля и один вечерний. Дотоле я ни разу не бывал в этих театрах на пирсах. Поскольку мое путешествие по береговой линии Великобритании завершалось — до точки, откуда я начал свой кольцевой маршрут, оставалось совсем недалеко, я решил посмотреть ревю и заночевать в Кромере. Я отыскал гостиницу. В Кромере было пустынно. Город отличался каким-то дистрофическим шармом: здания высокие, какие-то сутулые, в эдвардианском стиле. И жилые дома, и гостиницы тут были выстроены из красного кирпича. Кромерские чайки — самые громогласные в Норфолке.
В тот вечер в зале «Театра Павильон» находилось не больше тридцати зрителей — довольно унизительно для ревю, в котором участвовало девять человек. Но, посмотрев спектакль, я точно заглянул в тайную жизнь Англии: увидел ее тревогу, что скрывалась за неостроумными шутками, расслышал в старых песнях ее печаль.
— Поднимите-ка руки все, кто не работает, — велел один из комиков.
Взметнулись несколько рук — восемь или десять — но это признание далось нелегко, и руки опустились прежде чем я успел их толком сосчитать.
А комик уже заливался смехом.
— Пейте «Пилюли Бичема»[25], — заявил он. — Заработает все в момент!
Он отпустил еще несколько столь же безнадежно-тупых острот, а затем вышла певица и приятным голоском исполнила «Русского соловья»[26]. Запев следующую песню, она призвала слушателей подпевать, и в зале робко подхватили припев:
Пусть уйдет он или не уйдет,
Пусть утонет или поплывет,
До меня ему нет дела,
Ну, а мне нет дела до него.
Вернулись комики, уже в других костюмах. В первый раз они выходили в широкополых шляпах, а теперь надели котелки и вставили в петлицы специальные клоунские цветы — замаскированные водяные пистолеты.
— У нас в семье говорят, что от навоза ревень вкуснее.
— А у нас — что от патоки.
Никто не засмеялся.
— Спичек не найдется?
— Изволь: хорошие, британские.
— А как ты узнал, что британские?
— Чиркаешь, а они бастуют.
В первом ряду расплакался ребенок.
Вышли танцовщицы — девушки симпатичные, и танцевали хорошо. На афише они значились как «Наши Диско-Дивы». Танцовщиц сменил ансамбль певцов. Объявили, что будет исполнено «Приношение Элу Джолсону»: девять номеров в стиле «минстрел-шоу»[27]. Артисты были загримированы под негров — все, как положено по законам жанра. В Соединенных Штатах за такие штучки могли и из города выгнать; но Кромер аплодировал. Эла Джолсона в Англии вспоминали с нежностью, а песня «Мамми» в его версии занимала почетное место в репертуаре варьете. В Англии публика не пресытилась минстрел-шоу; на британском телевидении они продержались чуть ли не до середины 70-х.
С окончания Фолклендской войны не миновало и месяца, но во втором отделении «Приморского ревю» был сыгран комедийный скетч с участием аргентинского генерала — нескладного «итальяшки» в мешковатом мундире цвета хаки.
— Не сметь меня оскорблять! — кричал он.
Было слышно, как о железные сваи пирса колотится прибой.
— И приди, и разлейся по мне, — пел мужчина. Это была песня о любви. Зрители как-то сконфузились. Им больше понравились «Калифорния, я иду к тебе» и «Когда я буду слишком стар для грез с мечтаньями», исполненные неким Дериком из Йоханнесбурга. В программке сообщалось, что Дерик «выступал во всех лучших ночных заведениях Южной Африки и Родезии». Хм. Фраза «лучшее ночное заведение Зимбабве» ассоциировалась у меня скорее с там-тамами и густой листвой.
Вновь вышел один из комиков, которого я уже успел возненавидеть, и не без причины. Теперь он сыграл «Варшавский концерт»[28], попутно отпуская шуточки. — Завтра будет восемьдесят градусов, — сказал он. — С утра сорок и после полудня еще сорок!
Шутил он плоско, но музыка звучала приятная, а у певцов были отличные голоса. Они делали вид, что выступают перед полным залом, а вовсе не тремя десятками зрителей, тихо притаившихся в театре, по которому гуляло эхо. Исполнители делали вид, что играют и поют с искренним удовольствием. Но вряд ли им было радостно смотреть на все эти пустующие кресла. Кромер вообще был прескучным городком. Я предположил, что эти артисты получают гроши. Мне захотелось узнать о них побольше. Я подумывал послать за кулисы записку одной танцовщице. Я узнал ее имя из программки. Милли Плакетт, мастерица колыхать бедрами. — Милли, тебе письмо! А вдруг это твой шанс! «Жду вас после спектакля в Отель де Пари»…». Так действительно называлась моя гостиница — очаровательное кирпичное здание, украшенное лепниной. Но имидж у меня был неподходящий. Потертая кожаная куртка, рваные джинсы, лоснящиеся от жира туристские ботинки — наверно, Милли Плакетт неверно истолковала бы мои намерения.
Я посмотрел все ревю, в конце концов признавшись себе, что получаю удовольствие. В программе был номер из тех, под обаяние которых я всегда подпадаю, — выступление иллюзиониста-неумехи. Все его фокусы заканчивались неудачей: яйца в цилиндре разбивались, колода карт оказывалась не та. Сценарий был неизменен: прилежная трудоемкая подготовка и внезапное фиаско. — Престо! — возглашал он, и фокус не удавался. Но финальный трюк — единственный, казавшийся опасным для жизни фокусника — проходил без единого сбоя и оставался полной загадкой для публики.
Самую печальную песню артисты приберегли для финала. Она была о любви, но в этой обстановке казалась апологией национализма. Сентиментальная, слезливая, вселяющая надежды баллада Айвора Новелло[29] звучала на конце пирса, который подрагивал, сотрясаемый прибоем. Я уже слышал эту песню в других приморских городках. Она была далеко не нова, но в том году стала самым популярным шлягером на взморье:
И снова мы будем жасмин собирать по весне,
И по тенистой аллее пройдем мы рука в руке…
ТИПИЧНО
Во время моего последнего долгого перехода, огибая огузок Англии — шагая по Норфолкскому побережью к Саффолку, я подумал: «В Британии каждый холмик не похож на другие, и у каждой квадратной мили — свое настроение». Я говорил: «Блэкпул», и люди отзывались: «Ну конечно же!» Я называл Уортинг, и они вопили: «Даже не думайте!». Характеры приморских курортов накрепко устоялись в сознании людей, и, хотя лишь немногие из этих городков соответствовали своей репутации в реальности, каждый из них был уникален. И потому мое круговое путешествие приносило радость: каждое утро я пускался в путь не понапрасну. Возможно, впереди меня ожидало что-то неприятное, но, как минимум, оно было не такое, как все остальное, а в пяти минутах ходьбы от самого унылого и голого портового города мог обнаружиться залив с зелеными берегами.
Вот почему в Англии слово «типичный» считалось очень обидным. И однако, на побережье кое-что было типичным — но в глазах иностранца типичное может быть не менее интригующим, чем мечети на берегах залива Золотой Рог.
В любом городе непременно имелась Эспланада, а на ней обязательно — Летняя эстрада. Всегда наличествовали Памятник павшим воинам, и Розарий, и скамейка с маленькой эмалевой табличкой «В память об Артуре Уэзерапе». Всегда имелись База спасательных катеров, и Маяк, и Пирс, и Поле для гольфа, и Поле для Боулинга, и Крикетное Поле, и Лодочная станция, и церковь, о которой путеводитель сообщал: «выдержана в — перпендикулярном стиле»[30]. В газетной лавочке продавались открытки с надписью «Привет из …» двух разновидностей, одна с котятами, а другая с двумя упитанными девушками, резвящимися в брызгах прибоя; там же имелся широкий выбор юмористических открыток со слегка сальными подписями; в сувенирной лавке торговали так называемыми «каменными» леденцами; а местное агентство недвижимости рекламировало убогий коттедж как «шале-бунгало, оч. самобытный, автобусное сообщение, великолепный вид на море, идеально для пенсионеров». Всегда имелся увеселительный парк, который никогда не веселил, а у видеоигровых автоматов всегда толпилось больше народу, чем у пинбола или «одноруких бандитов». Всегда имелся один индийский ресторан, непременно называвшийся «Тадж-Махал», причем его хозяева непременно были родом из Бангладеша. Из трех точек, где торговали любимым лакомством англичан — «fish and chips», рыбой с жареной картошкой, две непременно держали греки, а третья всегда была закрыта. Китайский ресторан, «Сады Гонконга», обязательно пустовал; на его вывеске значилось «Еда навыносная». Пабов всегда было четыре, причем один непременно звался «Красный лев», а самый большой принадлежал вспыльчивому лондонцу — «настоящий кокни», — говорили о нем люди; и лондонец этот был отставной военный.
