Виктор Шендерович - Операция «Остров»
Видела в декабре, а на Новый год он позвонил ей в общагу и наткнулся на бесцветный голос, отвечавший овальными словами, — и повесил трубку, так и не решившись сказать то, зачем звонил. А она не сказала ему, что ревела потом у будки вахтера — не сказала и двадцать лет спустя.
Он тоже много чего ей не рассказал. Зачем? Судьба давно застыла бестолковым куском гипса, и теперь можно было только пить фреш и глядеть в эти родные глаза — как в окошко на океан из тюрьмы Алькатрас. Возможности сбежать не было.
Они сидели, на пятом десятке своих лет, в кафе на Ордынке. У нее был перерыв между учениками, несчастный Марголис и мама в Сокольниках, у него — мистический блокбастер на работе и реальная Зуева дома.
И вросшие уже до костей колодки дружбы с хозяевами из Кремля.
* * *…Хозяева не знали, как незаметно выйти из-за стола, с которого было натащено во все рукава, они нервничали и вовлекали в свою паранойю благородных интеллектуалов вроде Песоцкого. Благородные интеллектуалы старались сидеть на кремлевской елке аккуратно, не расцарапывая репутации, но репутация была уже — в кровь.
Ближе к концу второго срока душку Леонарда бросили на укрепление монархии. Это называлось — движение «За Путина». Он пробовал отговориться, но ему прямо было сказано, что отказ будет расценен клиентом как дезертирство, со всеми вытекающими.
Клиента Песоцкий видел пару раз совсем близко — имел, так сказать, счастье заглянуть в эти бесцветные глаза и вот чего не хотел совсем, так это попасть клиенту во враги. Пришлось режиссировать эту придурочную самодеятельность с радениями ткачих… «Не уезжай ты, мой голубчик!»
В день съезда Песоцкий попробовал неназойливо слинять (как шестиклассник в туалет с контрольной) — отловили, взяли за яйца, заставили размышлять под телекамеры про будущее России, которое выше абстрактных ценностей... Ну, текст вы знаете. Твою мать!
А главное: он опять весь измарался, а они в последний момент передумали насчет третьего срока, и клиент опять вышел весь в белом, а на Песоцкого уже пальцами показывать начали. Да еще, словно в издевательство, наградили медалькой позорной, мелкой, на пару с одним юным телевизионным наглецом, который пешком под стол ходил, когда он, Песоцкий, уже вовсю решал судьбы Родины!
И не прийти в Кремль было нельзя, и насмешка чудилась в стальных глазах награждающего…
* * *Песоцкий ворочался на измятой постели в зашторенном полуденном бунгало — с тяжелой, словно набитой песком башкой. Сна не было, и раз за разом ломило затылок той усмешкой и проклятым разговором с Мариной.
Как вынесло их на политику? — наваждение какое-то… Почти год обходили эту тему! Эту — и Марголиса с Зуевой. Выносили за скобки, молча договорившись, что за их тайным столиком с итальянским меню и запахом хорошего жареного кофе не будет никого, кроме них двоих и того хорошего, что было. А тут вдруг — и так глупо! И главное, с такой мелочи началось…
Он позвал Марину (да хоть бы и с мужем) на свой продюсерский шедевр, в кинотеатр, который они, по старой памяти, называли «Россия» — и не удержался, похвастался сборами. Марина пошутила про высокий вкус миллионов, его это задело, и он сказал, что люди — такие, какие есть, и он дает им простой, но качественный продукт. Марина заметила в ответ, что сам он свой фастфуд не ест и когда-то любил Годара.
Песоцкому попало на больную мозоль, и он выдал тираду про вечную надменность интеллигенции.
— Это просто другой вкус, — вдруг посерьезнев, ответила Марина. — И другие правила.
— Какие правила? — взвился Песоцкий, с ужасом понимая, что они вошли в запретные снега и стронули лавину. — Какие правила?
— Правила приличия, — ответила Марина.
Песоцкий попер на рожон — нет, какие правила, какие? — и наговорил с три короба про их гордый маргинальный мирок, и, еще пока говорил, понимал, что получается наезд на Марголиса, но ничего сделать было уже нельзя, его несло.
Марина, потемнев лицом, ответила, что правила совсем простые, старые: не принимать причастия буйвола, не пастись у кормушки, не лгать. И надолго отвернулась, закурила.
Через минуту Песоцкий, отдышавшись, сказал: ну прости меня, я ничего вообще не имел в виду, правда. Я тебя люблю, сказал он после нового молчания. Марина обернулась и поглядела ему в глаза, и в знак мира положила руку на середину стола, и он накрыл ее своей.
Но через три дня от нее пришла эсэмэска: «Не звони мне. Прощай».
Он ничего не понимал. Потом, совсем с другой стороны, до него докатилось смутное эхо, и он, сопоставив, догадался. И позвонил все-таки.
— Да, — бесцветно сказала она. О, как он боялся этого бесцветного голоса!
— Что случилось? — спросил Песоцкий, стараясь говорить как ни в чем не бывало. Но раздражение выдало его, — ибо он слишком хорошо знал, что случилось.
— Ничего, — ответила она.
— Ты не хочешь меня видеть?
Молчание раздавило его сердце.
— Скажи по-человечески, что случилось! — угрюмо начал настаивать он, теряя лицо. Он уже все понимал.
Имя продюсера Песоцкого только что проплыло в телевизоре, в титрах фильма-расследования о продажных правозащитниках — проплыло и многими было замечено... Фильм был отвратительный, топорный, и, главное, Песоцкий там был ни при чем, слудили в дочерней студии, по заказу канала, а его всунули в титры автоматически… Он вообще этого не видел! Уж он бы все сделал тоньше, совсем по-другому, неужели кто-то не понимает?
Но полтора десятилетия висели на нем грязными веригами, и любое оправдание только увеличивало меру позора.
Песоцкий умел держать удар, умел смотреть в глаза как ни в чем не бывало, — пускай эти чистюли сами отводят взгляд от неловкости! Тоже мне узники совести, все на западных грантах! Он знал ответные слова, но при Марине вся эта боевая подготовка рассыпалась в прах.
Она простилась ровным голосом, и Песоцкого парализовало — он ничего не ответил. Подождав мгновенье, Марина повесила трубку.
Остался неразменный пятак воспоминаний — на него и жил Песоцкий последние три года. Приходил в тот подвальчик на Ордынке, сидел за их столиком, изводя капучино, гипнотизируя дверь и вздрагивая от входного колокольчика. Потом кто-то, как ластиком, стер и сам этот подвальчик с запахом хорошего жареного кофе.
Сначала заведение закрылось на ремонт, а спустя пару месяцев Песоцкий стоял как баран перед новыми воротами только что открывшегося на этом месте интернет-магазина, чувствуя, как из него вытекает его жизнь.
* * *Он очнулся от стука, но ничего не ответил, потому что еще не знал, где он и что с ним. Потом все поочередно вспомнил. Потом, по свету из-за штор и сосущему чувству голода, понял, что день давно перевалил за экватор.
Песоцкий нащупал на тумбочке часы и не сразу навел на резкость глаза: половина пятого. Стук в дверное стекло повторился.
— Войдите! — крикнул Песоцкий.
Надо было еще вспомнить, как это будет по-английски. Голова гудела от слабости.
Штора колыхнулась, и на пороге возник таец в сиреневой униформе. Он улыбался счастливой улыбкой. Следом за тайцем из-за шторы появился большой коричневый чемодан с оранжевой заплаткой на боку. Таец кланялся и лопотал извинения за причиненные неудобства.
И исчез с новым поклоном, отпущенный вялым взмахом руки.
Песоцкий лежал, глядя на свой злосчастный luggage. В голове гудело уже не только от слабости.
Через минуту он встал и побрел в ванную. Из ванной, не коснувшись чемодана — как мимо инфицированного, — вышел в дверь и двинулся в сторону террасы. Терраса была почти пуста в этот час. Он сел за столик, махнул официанту…
«Завтра ваш чемодан найдется». Сволочь, а?
Зачем он вообще был нужен, этот чемодан? А-а, телефон, Лера. Пропади она пропадом. Кино? Муть про десантников уже в прокате, а новое-то про что? И еще «горизонты России» эти. Господи, какой бред. Совсем немного жизни осталось — почему он должен заниматься этой ерундой?
Но хоть про что было кино? Он задумался — и не вспомнил. Надо же: шаром покати!
Море сияло нестерпимым светом. Корабль застыл у линии горизонта. Пли, подумал Песоцкий. Ах, да: Крымская война, с дыркой в сценарии. Спасти героя. Чертов красавец, гроза англичан... Усыпить бдительность и исчезнуть.
Как же ему исчезнуть, сукиному сыну?
Песоцкий выпил стакан воды, но толком проснуться не смог. Замок Иф, вяло соображал он, подмена покойника — что там еще у классиков? Да ничего: сюжетных ходов с гулькин нос, стесняться глупо, — вот и возьмем напрокат! Каннибал Лектор, ворочалось в туманной голове Песоцкого. Тот же ход, подмена покойника. Десять негритят... Побег из Алькатраса… Побег из Алькатраса…
Принесли супчик, и пару минут Песоцкий жадно ел. Блаженство! Уф… Он откинулся на спинку стула, перевел дыхание и, рокировав тарелки, взялся за салат.
