Ирвин Шоу - Пестрая компания (сборник рассказов)
— Нет, — согласился Гарбрехт, — не стоит. — Он встал. — Если вам все равно, то мне хотелось бы, чтобы вы больше об этом не упоминали. Все это в прошлом, и, как я надеюсь, обо всем этом вскоре будет забыто.
Сидорф захихикал.
— Что вы, что вы! — легко упрекнул он его. — Ни к чему быть таким осторожным в общении со мной! Для таких людей, как вы и как я, — и сделал широкий, великодушный жест, — ничто никогда не забывается. Человек, который говорил то, что говорили мы, делал то, что делали мы; на протяжении стольких лет хорошо оплачиваемый партийный чиновник, отличный солдат, настоящий немец…
— Меня больше не интересует то, — объявил громко, чувствуя, что это все равно не поможет, Гарбрехт, — что входит в ваши понятия о настоящем немце.
— Дело не в том, что вас интересует или не интересует, лейтенант, — Сидорф все еще широко улыбался, гася свою сигарету. — Прошу меня простить. Дело в том, что должно быть сделано. Ведь просто, не так ли?
— Я не намерен ничего делать! — упрямо стоял на своем Гарбрехт.
— Прошу меня великодушно простить еще раз. — Сидорф со счастливым видом беззаботно раскачивался взад и вперед, сидя на краю стола. — Есть кое-какие пустяковые задания, которые нужно выполнить, и вы для этого можете оказаться человеком весьма полезным. Прошу прощения, но вы их выполните. Вы работаете на русских, собираете для них информацию в Американской зоне оккупации. Полезный паренек, ничего не скажешь. Но вы еще работаете и на американцев, собираете для них информацию в Русской зоне. — Сидорф все еще глядел на собеседника, излучая счастье. — Как вам повезло!
Гарбрехт принялся горячо отрицать это, но, поняв, что все его усилия бессмысленны, только недоуменно пожал плечами. Выход, конечно, найти можно, но отрицания бесполезны.
— Мы тоже, по крайней мере несколько человек из нас, могли бы с большой пользой для себя использовать подобную информацию. — Теперь голос Сидорфа становился все тверже, все жестче, в нем звучало только слабое эхо первоначальной веселой расположенности — так стихает взрыв смеха в дальнем конце аллеи в холодную, непроглядную ночь. — В данный момент у нас, конечно, не такая большая организация, как у русских; пока мы не столь хорошо экипированы, как американцы… но мы куда больше… куда больше, — он фыркнул, подыскивая нужное слово, — любопытны и куда более тщеславны.
В комнате воцарилась напряженная тишина. Гарбрехт уставился на заплывшую жиром лысоватую голову с бледным лицом на фоне разбитого зеркала, с множеством действующих на нервы, странных отражений. Будь он здесь один, наверняка, уронив голову на грудь, заплакал бы, как случалось с ним довольно часто последнее время, причем без всякой видимой причины.
— Почему бы вам не остановиться, не образумиться? — выдавил он через силу. — Какой в этом смысл? Сколько раз вы уже биты?
Сидорф ухмыльнулся.
— Ну, еще разок, во всяком случае, не помешает. Как вы оцениваете мой ответ — находчивый?
— Я на это не пойду! — твердо произнес Гарбрехт. — Я со всем покончу! Не желаю больше принимать в этом участия.
— Прошу прощения, — веселость вновь вернулась к Сидорфу, — однако должен заметить, что вы ни с чем никогда не покончите. Какой все же ужас — разговаривать в таком тоне с человеком, который отдал свою руку за любимый фатерлянд! — В его тоне чувствовалась притворная жалость. — Боюсь, однако, что русским станет известно ваше подлинное имя, то положение, которое вы занимали в партии начиная с тридцать четвертого года; им станет известно о ваших заигрываниях с американцами, и они, по-видимому, с большим удовлетворением узнают, что вы были адъютантом начальника концентрационного лагеря в Майданеке зимой сорок четвертого, когда несколько тысяч людей уничтожено по приказу, на котором стояло ваше имя.
Сидорф весело, негромко постукивал каблуками ботинок о ножку стола.
— Тем более что они только что приступили к проведению трибуналов над военными преступниками… и эти, новые, продлятся уже не десять месяцев, смею вас заверить, лейтенант. Прошу меня простить за такую манеру разговора с вами, но даю вам твердое обещание больше не говорить о таких вещах.
Соскочив с края стола, он прошелся по диагонали комнаты своей быстрой походкой.
— Разделяю ваши чувства, — тихо признался он. — Часто меня одолевают точно такие: все, кончено, раз и навсегда! Но покончить со всем не так просто, даже невозможно. Вы сами в этом очень скоро убедитесь и будете за это нам очень и очень благодарны.
— Что вы хотите от меня? — нервно задал вопрос Гарбрехт. — Что я должен сделать?
— Так, пустяки. По сути дела, ничего. Просто каждую неделю являться сюда ко мне и сообщать обо всем, что вы донесли русским и американцам. Ну, само собой разумеется, и о том, что они будут вам говорить. Вся работа займет не больше пятнадцати минут. Не так уж много. Вот и все. Больше ничего.
— Пятнадцать минут в неделю! — рассмеялся Гарбрехт, сам того не ожидая. — Больше ничего!
— Совершенно верно. — Сидорф тоже засмеялся. — Это не так плохо, уверяю вас. Вы сможете здесь пообедать, сигареты всегда в вашем распоряжении. Можете считать, что для вас вернулись прежние, счастливые времена. По рукам! — Он отступил от него на несколько шагов, улыбка так и не исчезла с его бледного лица. — Как я рад, что все устроилось! — Взяв руку Гарбрехта, он сердечно потряс ее обеими своими. — Ну, до следующей недели!
Гарбрехт бросил на него злой, мрачный взгляд, тяжело вздохнул.
— До следующей недели, — повторил он.
Сидорф любезно открыл перед ним дверь, и он вышел. В коридоре никого, нет охранников и у двери. Гарбрехт шел медленно, пол холла поскрипывал под ногами… все здесь, кажется, пропиталось аппетитными запахами… На улице он сразу окунулся в сумеречный холодный вечерний воздух. Двигался наугад среди больших куч разбитого кирпича, держа направление к американскому контрольному пункту и глядя прямо перед собой. «До следующей недели»… Нужно обязательно спросить его, зачем у него на стене висит портрет Ленина.
Кабинет капитана Петерсона сильно отличался от мрачной, обшарпанной комнаты, где, сидя за столом, занимался своими делами капитан Михайлов. В углу — клерк, на стене — развернутый американский флаг, из комнаты рядом доносится веселый перестук пишущих машинок. Холодильник, под окнами — теплые батареи, а на столе Петерсона — фотография в рамочке: красивая девушка с маленьким белокурым ребенком.
Сняв пальто, Гарбрехт устроился на удобном, с плюшевым сиденьем трофейном стуле — ждать прихода Петерсона. Беседы с Петерсоном всегда стоили ему гораздо меньшего нервного напряжения, чем разговоры с Михайловым. Петерсон, молодой человек крупного телосложения, говорил на хорошем немецком языке и, как ни странно, на вполне приличном русском. Человек он доброжелательный, наивный, и, Гарбрехт не сомневался, на сто процентов верит его превосходно подделанным документам и с не меньшим искусством подделанному личному делу и принимает всерьез, без особого нажима, постоянные упоминания о том, что он, Гарбрехт, ярый антинацист с самого начала. Петерсон — неисправимый энтузиаст. С пиететом1 относится к войне, на которой у него немало заслуг, делающих ему честь; с восторгом — к Германии: ее природному ландшафту, ее искусству, к ее народу, первой, по его мнению, жертве Гитлера, и свято верит в светлое будущее. Михайлов — совсем другой человек. Сохраняя мрачный вид, никогда не комментирует официальные, довольно мягкие заявления Москвы по поводу немецкого народа; но, Гарбрехт знал, считает немцев не первыми безвинными жертвами Гитлера, а первыми соучастниками во всех его позорных делах.
В последнее время, вынужден признать Гарбрехт, у Петерсона его бескрайнего энтузиазма явно поубавилось. Теперь он, похоже, сбит с толку, иногда им овладевает злость и усталость. В начале его наивность доходила до того, что он и русских представлял в розовом свете. Поручал Гарбрехту такие рутинные, такие относительно безобидные задания в Русской зоне, что тот, будь у него что-то вроде совести, наверняка хорошо подумал бы, брать ему деньги за свои услуги или отказаться от оплаты.
Петерсон, когда вошел в кабинет, весь расплылся в широкой улыбке и в этот момент напоминал счастливого школьника, которого только что перевели в основной состав футбольной команды. Этот высокий, грузный молодой человек обладал особой манерой говорить — быстро, скоропалительно, возбужденно.
— Рад видеть вас, Гарбрехт! — любезно встретил он его. — Боялся, что не застану вас. Весь субботний вечер у меня хлопот полон рот — сам разносил написанные мной приказы по всему учреждению, упаковывал вещи, прощался…
— Прощались? — недоуменно переспросил Гарбрехт, чувствуя, как его пробивает мелкая дрожь страха. — Куда же вы едете?
