Амели Нотомб - Страх и трепет
В первую долю секунды я онемела от страха. (Небо! Мужчина — пусть даже это огромный кусок сала — в женском туалете!) Затем я ударилась в панику.
Он сгреб меня, как Кинг-Конг свою блондиночку, и поволок к выходу. Я, словно кукла, безвольно болталась в его руках. Когда я поняла, что он тащит меня в мужской туалет, меня охватил неописуемый ужас.
Мне вспомнились угрозы Фубуки: «Вы еще не знаете, что вас ожидает!» Она не блефовала. Вот она, расплата за все мои прегрешения! Сердце у меня замерло. Мысленно я прощалась с жизнью.
Помню только, что успела подумать: «Сейчас изнасилует и убьет. Что будет сначала? Лучше бы убил!»
Когда он втащил меня в мужской туалет, там кто-то мыл руки. Увы, присутствие этого невольного свидетеля не изменило гнусных намерений господина Омоти. Он открыл дверь кабины и швырнул меня на толчок.
«Твой смертный час настал!» — сказала я себе.
А жирный великан начал судорожно выкрикивать какие-то бессвязные звуки. От ужаса я не могла разобрать, что он кричит. Может быть, собираясь совершить насилие, он кричал что-то вроде знаменитого «банзай!», с которым бросаются в бой камикадзе?
Трясясь от ярости, он все повторял и повторял какое-то непонятное трехсложное слово. Внезапно меня осенило, и я разобрала эту тарабарщину:
— Но пэпа! Но пэпа!
На японо-американском наречии это означало:
— No paper! No, paper! Нет бумаги!
В такой деликатной манере вице-президент оповестил меня об отсутствии туалетной бумаги в клозете.
Я молча бросилась к заветному шкафчику и с, трудом передвигаясь на ослабевших от страда ногах, вернулась в мужской туалет, нагруженная рулончиками туалетной бумаги. Господин Омоти, наблюдая за тем, как я вставляю ее в держатель, снова проревел что-то невразумительное, мало походившее на слова благодарности, а затем вышвырнул меня вон и с удовлетворением закрылся в кабине.
С истерзанной душой я спряталась в женском туалете и присела в углу на корточки, захлебываясь самыми что ни на есть примитивными слезами.
Как нарочно, именно в эту минуту вошла Фубуки, чтобы в очередной раз почистить зубы. В зеркале было видно, как, с пенящейся зубной пастой во рту, она наблюдает за моими рыданиями. Глаза ее при этом сияли от счастья.
Во мне вдруг проснулась такая ненависть к ней, что я даже пожелала ей смерти. Я вспомнила о странном созвучии ее имени с латинским словом, означающим «смерть», и с трудом удержалась, чтобы не крикнуть ей: «Memento mori!».[3]
За шесть лет до этого мне безумно понравился японский фильм «Военнопленный» (в английском варианте «Счастливого Рождества, мистер Лоуренс»). Действие происходит во время войны, в 1944 году. Группа британских солдат содержится в японском лагере для военнопленных. Между англичанином (которого играл Дэвид Боуи) и лагерным начальником (Рюити Сакамото) возникают отношения, которые в школьных учебниках называют «парадоксальными».
Мою юную душу глубоко потряс этот фильм Осимы и особенно — сцены сложного противостояния героев. В конце концов японец приговаривает англичанина к смерти.
Я хорошо помнила великолепную финальную сцену, когда японец приходит посмотреть на свою умирающую жертву. Он придумал для англичанина изощренную казнь: его заживо закопали в землю, оставив на поверхности только голову. И несчастный пленник умирал одновременно от жажды, голода и солнечных ожогов.
У белокурого англичанина была очень светлая и нежная кожа, которая крайне болезненно реагировала на солнце. И когда надменный японский военачальник приходил полюбоваться на объект своего «парадоксального отношения», лицо умиравшего было цвета пережаренного и слегка обуглившегося ростбифа. В мои шестнадцать лет подобная смерть казалась мне самым прекрасным доказательством любви.
Эту историю я невольно сопоставляла с теми злоключениями, которые сама переживала в компании «Юмимото». Естественно, мои беды не шли ни в какое сравнение с муками английского военнопленного. Но, по сути, я была такой же пленницей в японском военном лагере, а моя мучительница была столь же прекрасна, как актер Рюити Сакамото.
Однажды, когда она мыла руки, я спросила, видела ли она этот фильм. Она ответила, что видела. Я осмелела и задала еще один вопрос:
— Он вам понравился?
— Музыка — хорошая, а история — совершенно неправдоподобная.
В словах Фубуки, помимо ее воли, отразилось новое отношение молодого поколения Страны восходящего солнца к недавней истории: оно полностью отрицает негативную роль Японии во Второй мировой войне, а вторжение в азиатские страны объясняет стремлением защитить эти страны от нацизма. В тот день у меня не было настроения спорить с Фубуки по этому поводу. Я лишь заметила:
— Мне кажется, этот фильм нужно воспринимать как метафору.
— Метафору чего?
— Человеческих взаимоотношений. Ну, к примеру, наших с вами.
Она непонимающе смотрела на меня, пытаясь сообразить, что еще придумала эта слабоумная.
— Да-да, — продолжала я. — Между вами и мной та же разница, что между Рюити Сакамото и Дэвидом Боуи. Восток и Запад. За внешним противостоянием — то же взаимное любопытство, те же недоразумения, то же затаенное желание найти общий язык.
Хотя я выбирала самые осторожные выражения, я сознавала, что опять зашла слишком далеко.
— Не вижу ничего общего, — возразила моя начальница.
— Почему?
Что она могла сказать мне в ответ? Что угодно: «Вы не вызываете у меня никакого любопытства», или: «Я вовсе не стремлюсь найти с вами общий язык», или: «Какая наглость — сравнивать свое положение с участью военнопленного!», или: «В отношениях этих двух персонажей есть что-то трогательное, но при чем здесь мы?»
Но нет. Фубуки была слишком умна, чтобы дать такой простой ответ. Ровным и даже любезным тоном она постаралась нанести мне новый удар:
— По-моему, вы совсем не похожи на Дэвида Боуи.
И тут мне ей нечего было возразить.
Моя нынешняя должность позволяла мне открывать рот крайне редко. Никто вроде не запрещал мне говорить, но это был неписаный запрет. Как ни странно, но на таком незавидном посту только молчание и позволяет сохранить собственное достоинство.
Судите сами. Если уборщица туалета разговорчива, значит, работа ей по душе, она чувствует себя на своем месте, и это так способствует ее расцвету, что от радости она все время щебечет.
Если же она помалкивает, значит, воспринимает свои обязанности как добровольное самоистязание. Безропотно и смиренно выполняет она свою миссию во имя искупления грехов всего рода человеческого. Бернанос пишет об удручающей обыденности Зла. Туалетная уборщица имеет дело с удручающей обыденностью испражнений, отвратительных во всех их вариациях.
И кармелитке бытовых удобств ничего не остается, как покорно молчать под бременем своего тяжкого креста.
Вот почему я молчала. Но это не мешало мне думать. Так, несмотря на отсутствие сходства с Дэвидом Боуи, я все же полагала, что вполне справедливо сравниваю его положение с моим. Ситуация действительно была схожая. Поручив мне столь грязную работу, Фубуки лишь подтверждала, что испытывает ко мне далеко не самые чистые чувства.
Ведь у нее и помимо меня были подчиненные. И я была не единственной, кого она ненавидела и презирала. Ей было кого мучить и помимо меня. Однако только на мне она упражнялась в жестокости. Только меня одарила такой привилегией.
И я решила воспринимать это как знак особой избранности.
При чтении этих страниц можно подумать, что вся моя жизнь была сосредоточена в «Юмимото». Это не так. За порогом компании у меня была другая, отнюдь не пустая и не бедная событиями жизнь.
Но я решила не писать о ней в этой книге. Прежде всего потому, что это уже совсем иная тема. Кроме того, если в «Юмимото» я проводила строго определенные часы, то моя личная жизнь не имела временных границ.
Но, пожалуй, главная причина заключается в том, что когда в туалете на сорок четвертом этаже компании «Юмимото» я отмывала следы нечистот, мне не верилось, что за стенами этого здания, всего в одиннадцати остановках метро, есть дом, где меня любят, уважают и абсолютно не связывают со щеткой для унитазов.
Когда на рабочем месте мне вдруг вспоминалась эта другая часть моей жизни, я думала: «Нет! Ты все сочинила — и этот дом, и любящих тебя людей. Если ты полагаешь, что они существовали и до того, как тебя перевели работать в туалет, ты ошибаешься. Открой глаза: разве эти милые люди долговечнее фаянса унитазов, способного пережить века? Вспомни виденные тобой фотоснимки городов после бомбежки: люди превратились в трупы, дома сметены с лица земли, и только унитазы, как фаллосы, гордо торчат, возвышаясь над обломками человеческого жилья. Если наступит Апокалипсис, то города после него будут представлять собой лишь леса толчков. Твоя уютная спаленка, люди, которыми ты так дорожишь, существуют только в твоем воображении. Человеку, вынужденному заниматься унизительным для него делом, свойственно придумывать, как говорил Ницше, другой, спасительный мир, небесный или земной рай, в который он силится верить, чтобы обрести утешение. И чем гнуснее условия его существования, тем прекрасней придуманный им рай. Поверь мне: за стенами этих туалетов на сорок четвертом этаже нет ничего. Здесь все начинается и все кончается».
