Маргарет Дрэббл - Мой золотой Иерусалим
— Господи! И что же ты решила? — спросила я, испытывая некоторое облегчение оттого, что сама не пошла по этому скользкому пути.
— Ну, кончилось тем, что я просто ушла, поняла, что мы не договоримся. Мне нужен был совсем не такой доктор. Этот оказался известным специалистом-психиатром, он даже написал какую-то статью о реформе закона об абортах, вот мой дурень и попался на эту удочку.
— Что же было дальше?
— Вот тут-то и начинается самое смешное. Ушла я от него злая. Иду, думаю о том, как влипла и что же мне теперь делать. Неужели обращаться к какому-нибудь грязному мяснику? Представляю себе, какой скандал закачу Лоуренсу, попадись он мне на глаза. Короче говоря, я была настолько не в себе, что, когда переходила Бейсуотер-Роуд, меня сбил автобус. Сама я не особенно пострадала, но испугалась ужасно. Страх сделал свое дело, и все свершилось без моего участия. Прямо перед дверью этого врача. Могу поклясться, он смотрел в окно, когда подъехала санитарная машина и меня забрали.
— Вот повезло! — восхитилась я.
— Верно? И никто не мог подумать, будто я это нарочно устроила. Такого заранее не спланируешь, ведь у меня было больше шансов расстаться с жизнью, а не с ребенком. Я сразу почувствовала, что Провидение на моей стороне. По-моему, таких чудес со мной никогда не случалось.
— Почему бы тебе не изложить все это в романе? — спросила я. — Вот и будет, о чем писать.
— Да нет, не смогу, — ответила Лидия. — Слишком это неправдоподобно. Слишком далеко от реальности. Вроде «Маленьких ироний жизни» Харди[20].
— А мне всегда казалось, что в «Маленьких ирониях» чувствуется глубокое проникновение в жизнь, — честно призналась я.
— Неужели? — удивилась Лидия. — Не вижу в них ничего глубокого. Все так вычурно. Нереально.
— Почему нереально? С тобой же вот случилось?
— Да, но в реальной жизни все может быть, а вот будет ли это казаться реальным в искусстве? Верно, со мной такой случай произошел, но меня это не убеждает, реальность для меня в этом не отражается. А о нереальном я не пишу. Не умею. И вообще не люблю в книгах всякие происшествия. Кто это сказал: «Волнующие происшествия — не мой сюжет!»[21]? И не мой.
— Это Вордсворт.
— Да? Вот уж не подозревала, что знаю что-то из Вордсворта.
— Выходит, ты не считаешь, что раз что-то случилось, это уже реальность? — спросила я.
— Конечно, нет, — ответила Лидия. — А ты?
— Боюсь, мне ничего другого не остается, — сказала я.
Лежа в ту ночь в постели, я какое-то время размышляла о маленьких ирониях жизни, потому что они, как я и сказала Лидии, всегда чрезвычайно меня трогали, хотя почтенные философские теории уделяют им мало внимания. Меня всегда волновали, а иногда даже переворачивали мне душу, заметки в газетах под заголовками: «Погиб, надевая спасательный пояс» или «Смерть накануне венчания». Я полагала, что мой интерес к подобным случаям объясняется какой-то нелепой верой в зловещую высшую силу, но пока я вот так лежала в постели, ощущая под рукой, как шевелится мой, еще незнакомый мне ребенок, я вдруг подумала, что этот интерес являлся просто предчувствием какого-то иного, иррационального порядка вещей. И мне пришло в голову, что мою теперешнюю ситуацию тоже можно отнести к маленьким ирониям жизни. Но рассматривать мои трудности как простую случайность или, наоборот, как проявление гнева Божьего — нельзя. Будь все дело сродни обычным случайностям, я бы наверняка нашла способ избавиться от ребенка, хотя панически боюсь больниц и операций. Я сообразила бы, что сохранять плод куда хуже, чем его ликвидировать — и больниц и прочих неприятностей будет больше. Однако же решиться на операцию оказалось не так-то просто — ведь речь шла не о мозоли и не о бородавке. В моей ситуации усматривался некий особый смысл, и пусть я угодила в нее случайно, сказать грядущему событию «нет» было невозможно.
Но в то же время мой пример не вписывался в категорию проявлений высшей злой воли. Я вовсе не ощущала, что обстоятельства были в зловещем сговоре против моей невинности, как объяснял это Харди в отношении Тэсс[22]. Может быть, я отвергала такое толкование лишь потому, что подобный взгляд на вещи угрожал моему достоинству и с ним было бы трудно жить дальше. Чем больше я обо всем этом думала, тем больше убеждалась, что оказалась в таком положении неспроста. Несмотря на всю внезапность и непредрешенность случившегося, оно должно повлечь за собой какие-то новые события, какие-то значительные перемены в моей жизни. Конечно, я рассуждала так только до рождения ребенка, когда еще не понимала, что ребенок — это и есть событие. Я боялась того, что меня ждет, и во всем видела знамения и предостережения. У меня было странное состояние, словно я предчувствовала, что вот-вот обнаружится неизвестное звено, которое скрепит распавшуюся цепь моей жизни, хотя никаких намеков на что-либо подобное я не замечала. Временами у меня возникало неясное, трудно объяснимое чувство, что эта беременность послана мне специально, чтобы я познала другой мир, ничем не похожий на тот, в котором живу, бесконечно далекий от увлечений наукой, социальных сложностей, худосочных неопределенных любовных связей и игры в свободу выбора. Как будто я долго жила в одной плоскости, в одном измерении, а теперь той сфере, которую я игнорировала, пришлось внезапно и жестко заявить о себе. Главным, конечно, был вопрос о свободе выбора; до сих пор у меня была хотя бы иллюзия, что я свободна выбирать, а тут я впервые почувствовала себя во власти каких-то сил — не слишком определенных, но не обязательно менее добрых и более невежественных, более слепых и мелочных, чем я сама.
Раньше я всегда потешалась, когда влиянию этих сил уделяли внимание, и называла веру в них «иррациональным самооправданием». А разговор о высших силах обычно заходил в связи с такими благодатными темами, как брак и материнство, ведь тут удача и слепой случай играют большую роль. Моя сестра, в частности, питает особое пристрастие к такого рода беседам. Все ее три беременности были, как говорится, случайными, и она объясняла это так: «Не мы решаем, иметь ли детей. Дети сами решают, что нужно родиться».
Ожидая своего третьего ребенка, она часто изрекала столь же нелепые, хотя и менее напыщенные замечания. По-видимому, всевозможные нежелательные последствия и несопоставимые ценности совсем сбили ее с толку.
— Честное слово, — сказала она однажды вполне искренно и без всякого кокетства, — я очень рада, что у меня будет еще ребенок, по крайней мере, теперь я смогу использовать все детские вещи. Их у меня столько накопилось! Я уж боялась, что придется все упаковать и отправить в «Оксфам»[23], а я ведь ненавижу упаковывать!
В какой-то другой связи она сказала мне:
— Представляешь, за целую неделю до того, как мне могло прийти в голову, что я беременна, я зашла в магазин присмотреть что-то из белья. И совершенно случайно купила пару панталон для будущих матерей, они почему-то лежали на обычном прилавке. Принеся их домой, я еще сказала себе: «Ничего, пригодятся, вдруг я снова забеременею», чего, разумеется, вовсе не собиралась делать, а сама уже была беременна.
Конечно, что в общем природном балансе значат такие мелочи, как белье, по сравнению с жизнью ребенка? И все же я начала понимать, что имела в виду сестра, хотя при всем желании не могу представить себе, чтобы некое божество, пусть абсолютно невидимое, перекладывало дамские панталоны в магазине с прилавка на прилавок.
Я вовсе не хочу сказать, хотя может показаться, будто именно это я и говорю, что меня полностью поглотила всем известная женская страсть к иррациональному. Мысль о необходимости покупать пеленки не заслонила от меня моих любимых елизаветинских поэтов. Наоборот, я обнаружила, что все это время мне работается на редкость хорошо, в мыслях ясность, внимание сосредоточено. Я то и дело с радостью думала, что выбранные мной поэты так же не вызывают у меня никаких сомнений, как, скажем, моя любовь к жареной картошке. Я не собиралась перебегать из лагеря логики в лагерь интуиции, просто у меня открылись глаза на вещи, о которых раньше я ничего не знала и которых прежде не замечала. В невежестве нет логики. Я уверена, что такие открытия рано или поздно делают все, иначе о них и писать бы не стоило. Мой случай примечателен тем, что теперь я открывала для себя явления, на которые мои, заслуживающие восхищения родители неустанно указывали нам в детстве: на свидетельства неравенства, ущемленности, разобщенности, на надрывающую душу невыносимую тяжесть человеческого жребия. Умозрительно я всегда всем сочувствовала и сокрушалась, когда удары судьбы и невзгоды обрушивались на других, но только теперь, потеряв свободу выбора и познав невзгоды сама, я могу сказать, что поняла это не умом, а сердцем.
