Рене-Виктор Пий - Обличитель
Вскоре приехал врач. Он не разрешил перенести девушку в ее комнату и осмотрел при нас. Закончив осмотр, он сказал:
— Скверное дело, надо отправить ее в больницу. — И, повернувшись к Сен-Раме, добавил: — Я должен сообщить вам нечто очень серьезное. Вы можете поговорить со мной с глазу на глаз?
Сен-Раме заявил:
— Мне нечего скрывать от моих гостей.
Я не знал, куда деваться от смущения.
— Так вот, мсье, ваша дочь — наркоманка, вам это известно?
— Нет, — пробормотал генеральный директор. — А вы в этом уверены, доктор?
— Да, мсье, не только уверен, но должен сказать, что она в очень тяжелом состоянии… Сколько ей лет?
— Семнадцать.
— Чем вы занимаетесь, мсье?
— Я руководитель фирмы «Россериз и Митчелл-Франс».
— С чем вас и поздравляю. Уже не впервые мне приходится сталкиваться с подобными случаями. На прошлой неделе подобный случай был с сыном директора Регионального европейского банка. В конце концов я начну думать, господа, — сказал он, ни к кому не обращаясь, — что вы руководите вашими делами лучше, чем вашими детьми.
Никогда врач высокого ранга не позволил бы себе такого вольного обращения. Но госпожа Сен-Раме в спешке вызвала первого попавшегося врача; впоследствии я узнал, что он практикует в бедном квартале.
Сен-Раме, обычно такой находчивый, на сей раз промолчал. Американцы, присутствовавшие при этой сцене, ничего не понимали, ибо их международный либерализм не доходил до изучения языка страны, в которой они зарабатывали деньги. Элементарная вежливость требовала, чтобы им перевели хотя бы самую суть разговора и мне было крайне неприятно, когда Сен-Раме поручил мне выполнить эту миссию.
— Должен ли я им все перевести, мсье?
— Да… все. — Он извинился и вышел, чтобы проводить врача.
Бетти немного успокоилась. Она все еще лежала на ковре. Ее мать, госпожа Мастерфайс, слуга и горничная хлопотали возле нее.
— Это серьезно? — спросил меня Ронсон.
— Да, — сказал я, — отравление наркотиками.
— Наркотиками? — удивился Мастерфайс. — А что сказал врач?
— Он сказал: «Вы руководите вашими делами лучше, чем вашими детьми».
— О! — в один голос воскликнули американцы.
Вскоре два санитара унесли девушку из комнаты.
Приглашенные неловко откланялись, и мы оказались на авеню Жорж-Мандель.
— Это несчастье меня просто потрясло, — сказал Мастерфайс, — мне совсем не хочется спать; к тому же мы не закончили нашу беседу, у меня к вам есть еще вопросы. Хотите, мы продолжим разговор в баре отеля, или, может быть, вы устали?
— Я скорее удручен, чем устал, и готов принять ваше предложение. В каком отеле вы остановились?
— В отеле «Георг Пятый». Есть у вас машина?
— Да, я буду следовать за вами.
Мастерфайс махнул своему шоферу, и тот подъехал. Они нырнули с Ронсоном в огромный лимузин и подождали, пока я не двинулся следом за ними. Мы направились к отелю «Георг Пятый».
VIII
Люди, которые отыскивают следы моего прошлого, пытаясь выяснить, кем я был и что пережил, навестили меня сегодня утром. Они весьма предупредительны. Однако к моему повествованию относятся недоверчиво. С самого начала они не скрывали от меня, что мой рассказ вызывает у них большой интерес, что он способен держать в напряжении читателей и читательниц, однако трудно поверить, будто в его основе лежат реальные события. Всякий раз они спрашивают, на чем я остановился в своей работе, обещают вскоре вернуться и, если найдут что-нибудь новое, тотчас мне сообщить, затем обнимают меня и уступают место врачу. Доктор так же заботлив и внимателен, он тщательно осматривает меня. И только качает головой. Никто мне никогда не перечит. Мне заявили раз и навсегда, что приключения мои похожи на роман, что они очень увлекательны, хотя в них и описаны никому не известные события. Я жив, ем, пью, но названия мест и имена людей, на которые я ссылаюсь с тех пор, как пришел в себя, ничего им не говорят. Я так упорно и точно описываю места действия, что они иногда и сами начинают сомневаться. С другой стороны, неправдоподобность моего рассказа усиливает их недоверие. Например, я постоянно ссылаюсь на судебные процессы, однако никаких процессов подобного рода не происходит и не предвидится. В сущности, я убежден, что все мы одинаково неуверенны и смущены. Никому не удается установить мою личность и объяснить, откуда я взялся; сам же я не знаю, где нахожусь. Я уже привык к этой странной неопределенности и решил все описать. Надеюсь, у меня хватит сил довести до конца мою работу. Меня ободряет мысль, что в высшей степени усовершенствованная техника, с которой я сталкиваюсь, нисколько не умаляет важности моего труда. Либо эти люди мне лгут и обманывают меня, либо они и правда в восторге от того, что я взялся писать. Почему они придают такое значение моей одинокой и малоуспешной попытке? Возможно, я узнаю об этом раньше, чем смерть наконец настигнет меня на последней строке, при последнем усилии, завершающем мое повествование.
Я помню, что в ту ночь, когда глава транснациональной компании, в которой я служил, затащил меня в бар, госпожа Мастерфайс в первом часу покинула нас и отправилась спать. Мы пили виски, и вице-президент, как бы желая отметить уход своей жены, заказал шампанское. Дело в том, что после нашего отъезда из дома Сен-Раме американские супруги поссорились. Должно быть, припадок, случившийся с Бетти Сен-Раме, пробудил у супружеской пары Мастерфайс какие-то неприятные воспоминания. Мадам в этот вечер пила крепкие напитки, супруг ее тоже выпил немало, и они стали язвительно обсуждать званый обед у Сен-Раме перед своим невозмутимым соотечественником Берни Ронсоном, этим недремлющим оком Де-Мойна, который один оставался трезвым. Я не очень хорошо понимал их отрывистый жаргон: кажется, Мастерфайс упрекал жену в том, что она неправильно воспитывает детей, и, уже слегка опьянев, уверял, что, должно быть, то же самое происходит и у Сен-Раме. «Анри, большой труженик, человек безупречный во всех отношениях, доверил — что вполне естественно — воспитание единственной дочери своей жене, и вот что из этого вышло! — кричал, распаляясь, глава треста. — Этот врач сказал только часть правды, он должен был отругать мадам Сен-Раме и сказать ей: „Мадам, если бы ваш муж руководил фирмой так же, как вы воспитываете дочь, вот к чему бы это нас привело: сначала снижение, затем прекращение прибылей, замедление, затем приостановка капиталовложений; потом производство стало бы отставать, сбыт сокращаться, началась бы безработица, рост цен, даже потеря рынков в развивающихся странах из-за наплыва японцев, русских и немцев, падение акций, крах доллара и, наконец, гибель Америки!“»
Я был смущен этой громогласной тирадой, которая привлекла внимание каких-то богатых полуночников, жадно слушавших опьяневшего американского промышленника в надежде, что он выболтает какие-нибудь секреты. Вот тут-то возмущенная госпожа Мастерфайс покинула нас, и мы остались втроем. Нам принесли шампанское.
— Вы увидите, старина, — сказал Мастерфайс, хлопая меня по плечу, — когда-нибудь русские потребуют больше товаров от своего правительства, а когда магазины будут полны, система их рухнет под тяжестью аппетитов менеджеров. Сам президент Соединенных Штатов заверил меня в этом; не так ли, Ронсон?
— Верно, — подтвердил тот все так же невозмутимо.
Меня заинтриговала личность Ронсона. Официально он считался представителем Де-Мойна во Франции. Филиалы фирмы в каждой стране, кроме Соединенных Штатов, должны были иметь при генеральной дирекции американского представителя. В большинстве своем эти представители были похожи на Ронсона: холодные, вежливые, сдержанные. Некоторые даже знали язык страны, в которой они работали, — явление исключительное для американцев того времени. Чем же занимался Ронсон? Ходили слухи, что он два раза в год посылал в Де-Мойн секретные донесения о деятельности руководителей — Сен-Раме и Рустэва, о политическом и прежде всего экономическом положении Франции, о деятельности конкурентов и о государственных проектах. Действительно, Ронсон поддерживал тесные связи с членами коллегии трех-четырех министерств (Экономики, Финансов, Иностранных дел, Информации), а иногда с самими министрами и высшими чиновниками. Его связи с послом США во Франции и с большинством западных послов в Париже были общеизвестны, так же как и их частные, дружеские встречи. В разных уголках французской столицы можно было видеть широкоплечую фигуру Ронсона, его толстую шею, маленькие голубые глазки за фальшивыми очками, как утверждали злые языки. Едва мы допили бутылку шампанского, как Мастерфайс разразился оглушительным хохотом, что, впрочем, нисколько не отразилось на настроении Ронсона, зато усилило мое замешательство. Голова моя отяжелела от возлияний, и мысли путались. Я с ужасом думал о судьбе тех несчастных, которые стали невольными свидетелями шалостей или сомнительных похождений сильных мира сего. Обезображенные тела таких свидетелей потом часто подбирают во рвах или на пустынных песчаных пляжах.
