Евгения Доброва - Угодья Мальдорора
С неделю крайний столик пустовал — даже в фантики днем не играли, — а потом снова принял компанию картежников. Старуха Мартыниха больше не угрожала. Она надолго исчезла в больнице — и вернулась тихим понурым растением, боязливым и социально не опасным: аминазин сделал дело.
Жорик с Тамарой жили счастливо. Ее эта история не выбила из седла — как известно, у врачей вообще крепкие нервы. Весной у них родились разнополые близнецы, и через год их впервые повезли на Черное море.
А старика Мартынова тогда оштрафовали. Потому что по правилам ружье должно храниться в оружейном шкафу под замком.
Пятачок
Пятакова была круглой отличницей. Смешно звучит, но она действительно получала одни пятаки. Звезда нашего класса, девочка Дороти, лучшая в городе. Вдобавок она, как и положено прилежным девочкам пай, ходила в музыкальную школу — играла на скрипке. Каждый день после уроков, в одно и то же время, ее можно было увидеть на остановке с футляром в руках. Стоит, ждет автобуса — дождь ли, снег… Мечта, а не девочка. Наши мамы как сговорились — постоянно ставили Пятакову в пример: «а вот Ляля все успевает», «Лялечка ни одной тройки в дневнике не принесла»…
Интересно, каково дружить с отличницей? Все-таки человек избранный, не такой, как все. Не всех еще к себе и допускает. Задерет нос до неба и идет с уроков одна.
Я не набивалась к ней в подруги; однако чем-то я ее заинтересовала. Несколько раз Пятакова давала читать свои книги из серии «Библиотека пионера»; мы вместе гуляли, когда не было компании, состояли в одной КВН-команде. Можно сказать, дружили — но еще не совсем.
В конце второй четверти, за неделю до Нового года, мы решили сходить на каток — его заливали за школой, на месте футбольного поля. Лед там был ровный и всегда хорошо расчищенный — по вечерам специально приезжал трактор.
Надо сказать, каталась я неплохо. Очень даже хорошо каталась, хоть в ДЮСШ записывайся, — повороты, ласточки, задний ход… Пятакова тоже любила коньки, старший брат пристрастил; словом, и здесь она была сильной соперницей.
От тротуара к катку вела узкая тропка. Мы шли по ней гуськом, я впереди, Пятакова сзади. Так и вышли на лед: я первая, она вторая. Я сняла защитные чехлы с полозьев и, хорошо оттолкнувшись, покатилась, держа их в руках.
— А-а! — послышалось за спиной.
Я обернулась. Пятакова сидела на льду у хоккейных ворот и держалась за локоть.
— Ты чего?
— Я руку сломала, — заревела она. — Домой пойду…
Я помогла ей встать.
— Больно?
— Угу…
— У тебя ушиб, наверное. Синяк. Подожди, может, еще пройдет, — сказала я, увидев, что она собирается уходить.
— Нет, я домой…
— А я еще покатаюсь, ладно?
Пятакова, ничего не ответив, побрела по тропинке к домам. Левую руку она прижимала правой к себе.
В понедельник я пришла в школу позже обычного: в доме отключили свет, провозилась с завтраком в темноте. Девчачий коллектив стоял плотным кольцом вокруг Пятаковой, а она возбужденно что-то рассказывала. Рука у нее была в гипсе.
Заметив меня, девчонки странно покосились. Явно недружелюбно. Я приблизилась к стайке. Пятакова, бросив испепеляющий взгляд, замолчала и села за парту.
В обед ко мне подошла Танька Капустнова.
— Здорово ты вчера Пятакову толкнула.
— Я?!
— Она всем рассказывает, как ты ее на катке.
— Я тебя не толкала! — закричала я Пятаковой. — Ты сама грохнулась! Не помнишь, что ли? Ты вообще шла сзади меня!
— Толкала! — зло и так уверенно сказала Пятакова, что я даже засомневалась: а вдруг действительно каким-то непостижимым образом я все-таки толкнула ее?
— Пихнула меня специально. Не ври. У меня перелом. На рентген вчера ездили. Я играть теперь не могу.
— Не пихала я… честное пионерское… — настаивала я, все больше изумляясь ее уверенности.
Она зачем-то сочинила мне вину. Хуже того, она и сама уже верила в эту историю. Верила крепко. Я видела, что она как-бы-не-врет. Она действительно считает, что я ее толкнула. И это меня поражало больше всего.
Но как?! Пятакова шла в трех метрах позади!
Общественное мнение было на ее стороне. Лялечке поверили. Вот Пятакова. Вот рука. Вот гипс. Вот рентген.
Я все ходила и думала: зачем? зачем? Я же ничего тебе не сделала, дура, сволочь. Даже пальцем к тебе не прикоснулась…
На Новый год папа приготовил невиданное блюдо — поросенка в хрене.
— Ползарплаты, — хвастался он шурину за столом. — На рынок ездил в Гороховку.
Поросенок лежал на парадном подносе с ажурной каймой, румяный и ароматный. Небольшой совсем, размером с кота. Я почему-то думала, что поросята больше.
— О, в духовке как загорел, — похвалила мама.
В глаза поросенку папа вложил по клюквине, и от этого взгляд его казался осмысленным: наф-наф смотрел на гостей с хитрецой и слегка удивленно. Задорно торчал из стожков салата аккуратный маленький пятачок, а сзади завивался хвостик.
— Видите, хвост крючком. Специально выбирал, — сказал папа. — Свинью еще правильно зарезать надо. Животные, они чуют смерть, боятся. Испуганное мясо хуже и вообще вредное. Поросенка перед смертью надо обмануть, чтобы он не понял ничего. За ушком почесать, погладить. Тогда у него от удовольствия хвостик завивается. И в этот момент нужно резать.
Я потрогала пальцем упругий хрящик.
— Куда в тарелку руками! — одернула мама. — Чего тебе, ножку или шейку?
— Пятачок, — сказала я.
— Он жесткий, ты есть не станешь.
— А я хочу.
— Мы тебе его оставим, а пока пусть побудет, а то вся красота нарушится.
— Ладно, — согласилась я. — Тогда шейку.
Никогда не думала, что мясо может быть таким вкусным. Я съела два куска и теперь тянулась за третьим.
— Смотри, оценила, — прокомментировал папа.
Когда от наф-нафа осталась одна голова, папа вспомнил про обещание и спросил, собираюсь ли я жевать пятачок.
— Завтра съем.
Мама засмеялась.
— Правильно, зачем гастрономическое впечатление портить.
Папа взял нож, пару раз провел лезвием по мусату, чтобы стало острее, точным движением отсек пятачок и положил его в хрустальную розетку для варенья.
— На, убери в холодильник.
Я открыла тяжелую дверцу ЗИЛа и втиснула добычу между банками и кульками.
Первого января родители спали долго. В двенадцать дверь в их комнату все еще была закрыта. Я сидела на кухне, пила чай и разгадывала кроссворды в «Пионерской правде». «Кабан, свинья, боров, …» Надо было подобрать синоним на букву «х». «Хряк», — вписала я и вспомнила про пятачок. Как он там поживает? Я заглянула в холодильник. За ночь пятачок потемнел, подсох. Есть такое совершенно не хотелось. Похоже, я вчера погорячилась. В унитаз, что ли, смыть? А вдруг не утонет и будет болтаться, как сигарета? Выслушивай потом родительские насмешки. Лучше в форточку. Я подставила табуретку, открыла фрамугу, кинула прощальный взгляд на рыльце…
И вдруг меня озарило. Я слезла с табуретки, завернула пятачок в фольгу от чая и спрятала в дальний угол морозилки, завалив пакетами с замороженными на зиму грибами.
Каникулы промелькнули как день. Одиннадцатого января мы снова сидели за партами, пытаясь вспомнить, что проходили две недели назад.
— В голове моей опилки — не беда!.. — распевала Лидка Бубенку.
Разумеется, материал помнила одна Пятакова.
— Лялька, выручай, поднимай сразу руку, — попросил Сашка Лифшиц.
Против его харизмы Пятакова устоять не могла. Когда математичка спросила, кто помнит решение примера, она вызвалась к доске.
— Как всегда, одна Ляля. А остальные что? Лодырничали на каникулах?
— Я еще помню, — ответил Лифшиц. — Спросите меня, Зинаида Захаровна.
— Ну иди, боец, — усмехнулась она. — Доску пополам поделите.
В конце урока в двух образцово-показательных дневниках красовались пятерки. Надо сказать, один из них, Лялечкин, вообще был шедевром каллиграфического искусства — шедевром, набитым исключительно пятаками. Четверок ей не ставили в принципе. Даже по английскому, хотя надо бы. Пятакова очень гордилась своим дневничком — на переменах она часто его перелистывала, любовно, словно дневник был живой.
После математики все пошли завтракать, в кабинете остались только мы с Тунцовым: он поел дома, а я терпеть не могла столовские омлеты.
— Тут у меня талисман на хорошую успеваемость. Не закладывай, Борь, — попросила я и направилась к парте Пятаковой.
Когда, вернувшись, она взяла в руки книгу учета великих побед, воздух сотрясся от истошного визга.
— А-а-а! — верещала Лялечка.
Лифшиц с интересом обернулся посмотреть, что случилось.
Между страницами дневника лежал черный сморщенный свиной пятачок.
Яйцо пашот
Вот уже третий месяц на уроках труда мы проходили кулинарию. Наша трудовичка Олимпия Петровна Погосад была не совсем обычной училкой. Она пыталась преподавать с творческим уклоном.
