Евгения Доброва - Угодья Мальдорора
— Зови! Телефон провести? — крикнул в ее сторону связист Ерохин.
Телефонов в Мартынихином подъезде не было, все это прекрасно знали.
— И без телефона справлюсь!
— Кричи, бабка, громче. Может, и докричишься, — поддержал заведующий химлабораторией по кличке Шестиглазый — у него были очки с двойными линзами.
Ближайший пункт охраны порядка находился в двадцати километрах от Лесной Дороги, в райцентре. Я только пару раз в жизни видела светло-серый уазик — сейчас и когда нашего учителя химии нашли повешенным в гараже и опера целый день собирали показания.
Больше Мартыниха в присутствии Резника не высовывалась и не тревожила игроков вплоть до злополучной свадьбы. Собственно, Жориковой.
Жорик женился. Невеста прибыла в наши края издалека — с Украины, из города Скадовска. Ее отцу не подходил тамошний климат, и они поменялись на Подмосковье. Таких случаев, чтобы кто-то менял Черное море на нашу Лесную Дорогу, еще не случалось, поэтому Тамара и ее отец слыли в поселке этакой диковиной. Дед получал пенсию, а она устроилась фельдшером в амбулаторию и подрабатывала частным образом на уколах. «Легкая рука», — говорили про нее и звали к простуженным и недужным.
Уколы Тамара делала небольно, это правда. Или, скажем, не так больно, как процедурная медсестра Люба. И не так унизительно. Самое неприятное в лечении у Любы заключалось даже не в тяжелой руке, а в том, что в вечернее время она принимала на дому и процедуру регулярно лицезрел ее сын, мальчик на два класса старше меня. Все происходило в однокомнатной квартире, но медичка даже не говорила: «Костик, выйди на кухню». Костик продолжал сидеть за столом и возиться с радиодеталями — Люба находила это в порядке вещей. Приходилось спускать портки прямо на глазах у симпатичного, между прочим, парня, потенциального, может быть, кавалера, который, увидев меня в таком позорном ракурсе, конечно же никогда кавалером не станет. Даже голову в мою сторону не повернет.
Мне было невыносимо стыдно. Если бы присказки воплощались в жизнь и можно было на самом деле провалиться сквозь землю, я оказалась бы ниже самой глубокой шахты Донбасса.
Амбулатория, где теперь трудилась Тамара, открывала врата в рай прогульщика. Там выдавались справки о болезни, двух видов: ОРВИ и ОРЗ — и освобождения на десять дней от физкультуры. Чтобы получить заветную бумажку, достаточно было пожаловаться на головную боль, похлюпать носом, предварительно понюхав канцелярский клей, и предъявить градусник, натертый о колено.
Термометрами заведовала Люба: выносила из процедурной в коридор в майонезной банке и раздавала больным. Она никогда не следила, держишь ты градусник под мышкой или трешь о штаны, как эбонитовую палочку.
— Гм-м… Горло спокойное, — говорила Тамара, но все равно оставляла дома на несколько дней: — Посачкуешь недельку.
Однажды Танька Капустнова откусила кончик термометра. У Таньки была привычка грызть ручку, когда она задумывалась. Напротив банкеток для ожидания в коридоре висели стенгазеты. Вирусы и микоплазмы. Бациллы и спирохеты. Трихомонады и лямблии. Палочка Коха и реакция Вассермана. Нарисованные плохими фломастерами эллипсы и овалы в чашке Петри — роение смертоносных микробов. «Вымою и съем!» — сообщал кособокий Степашка с плаката, держа в лапах большую, едва не с него самого размером, оранжевую морковку. «Муха села — есть нельзя». Перечеркнутое крест-накрест яблоко.
Танька смотрела, смотрела на настенную агитацию — и вдруг куснула градусник с тупого конца. Она и сама не поняла, что произошло.
Стекло с легким хрустом треснуло, раскрошилось в зубах. Танька с круглыми от ужаса глазами стала выплевывать осколки. Разбитый градусник она машинально положила на край кушетки. На клеенчатое сиденье побежали серебристые шарики. Они были очень красивые, как бусины, блестели и переливались.
Танька кинулась собирать, но шарики делились надвое, натрое, разбегались из-под пальцев и крошечными горошинками утекали на пол.
От фельдшера вышла тетка с флюсом и, ничего не видя перед собой, побрела к выходу.
— Следующий! — донеслось из кабинета.
Очередь была Танькина, но она словно окаменела, застыла, как истукан, и не двигалась с места.
— Нет, что ли, никого?
Тамара выглянула в коридор и увидела бледную Таньку над россыпью ртутных горошин.
— Не трогай, — оценила она ситуацию. — В сторонку отойди.
Танька на ватных ногах пересела на соседний диванчик. Тамара толкнулась в дверь к медсестре:
— Люба, грушу мне, срочно.
— Большую, маленькую? — Медсестра не видела ЧП и не поняла зачем.
— Маленькую давай, выбрасывать все равно.
Тамара склонилась над кушеткой и с помощью резиновой груши стала собирать ртуть. Раз — и шарик, втянутый хоботком, исчезал. Очень ловко. Через несколько минут на сиденье не осталось ни капли. Она заглянула под диванчик и поймала еще несколько убежавших горошин.
— А в мое детство ртутью играли, да, — сказала Люба. — Представляете, у одного мальчика во дворе был такой стеклянный лоток типа противня и банка с ртутью. Мы выливали туда ртуть и гоняли палочками, будто это хоккей. А потом обратно заливали.
— Дозвонись Цареву, попроси, чтобы утилизировать помог. Завтра вместе с анализами передадим. И осколки, Люб, еще нужно собрать. Следующий-то кто? — закончив с устранением последствий, спросила Тамара.
И Танька поплелась в кабинет.
На свадьбы и похороны у нас собирался весь поселок. В просторном институтском буфете-столовой сдвигали столы в большое каре. Со склада химлаборатории приносили неофициально отпущенную начальством канистру спирта; в буфете скупались сардельки, голубцы, солянка, морская капуста и кабачковая икра; плюс каждый приносил снедь из дома — кто лука пучок, кто кило яблок. На стол метались банки маринованных грибов, земляничного варенья, рябинового вина и прочих даров подмосковной природы. По договоренности буфет предоставлял посуду — тарелки, стаканы, бокалы для сока, алюминиевые вилки, — а также разносчицу и судомойку.
Начиналось застолье. Сначала чинно, когда все друг к другу по имени-отчеству: Георгий Вениаминович, Илья Ильич, Софья Львовна… церемонно чокались, после каждой рюмки закусывали капусткой, грибочком… Крики «горько!» или вздохи «земля ему пухом…» — все по протоколу.
Спустя время пирушка раскочегаривалась, спирт в лабораториях был дурной, и закончиться мероприятие могло чем угодно, если бы не директор буфета, который вдруг возникал, как гора, из дверей своего кабинета, смежного с залом, и бархатным баритоном просил:
— Господа. Через десять минут закрываемся. Марья Сергеевна поможет собрать, что осталось.
За обстановкой директор следил и глупостей не допускал даже в зачатке. Белокурая буфетчица начинала сновать как мышка и ловко складывала в коробки для пирожных недоеденный провиант, успевая даже сортировать: куски хлеба — отдельно; колбаса, сардельки, сосиски — отдельно; зелень, овощи — отдельно.
С директором никто не спорил и не торговался за время — от институтских продуктовых заказов зависело питание семьи, а давали их по спискам. А может, обращение «господа» так действовало. «Товарищи» он никогда не говорил. Только — «господа». И бархатный проникновенный баритон.
Кто сам, кто под руки — люди покидали столовую. Толпа перетекала в жилой квартал, во двор крайней пятиэтажки. Туда, где стояли шесть столиков.
Свадьба перебралась за столики в половине десятого вечера. Не то чтобы поздно, но и не рано — пять часов продержались в буфете, удивительно даже, зная Жориков темперамент и силу сопротивления сухому закону. Соседи вынесли из дома стулья и еще пару столов. Молодоженам выдали хрустальные бокалы, а остальным раздали стаканы и стопки — что набралось.
Гости расселись, распаковали Марьины коробки, выставили припасенный резерв — вишневку, рябиновку, несмеяновку. Шестиглазый сгонял за гитарой, а папа Борьки Тунцова достал со шкафа аккордеон.
Поселок приготовился гулять.
— За жениха и невесту! Добро пожаловать, Тамара, к нам в Лесную Дорогу. Мы тут почти как семья. Пусть и тебе хорошо живется на новом месте, с Жоркой. Детей пусть бог пошлет. Школу какую построили. И поскорее, через два года в новых домах квартиры будут давать.
— Разнополых, слышь, Жор, разнополых. На комнату больше получится.
Народ засмеялся. Тамара поднялась с бокалом в руке. Она была очень красивая — я разглядела ее еще по пути в буфет. Гипюровое платье, длинные кружевные перчатки — как в театре. Струящаяся фата. Искусственный цветок на лифе — из ткани, пропитанной сахаром, наша бабушка умела мастерить такие.
— Спасибо, дорогие. Как бог даст, а вырастить — вырастим хоть троих.
— Радость, иди-ка сюда, — Жорка чмокнул ее в щеку.
