Константин Кропоткин - Содом и умора
«Дурдом на выезде» — аттестовал ситуацию Кирыч.
Ему легко смеяться. Во-первых, у него нет любопытных родственников. Сестра Клара — единственная родня Кирыча — сама боится, как бы братец не завел речь о разделе родительской квартиры, где она живет со своим алкашом. А во-вторых, кроме жадной Клары я не знаю таких женщин, которые говорили бы о Кирыче плохо. Узрев крупного мужчину в мятой майке, дамы безоговорочно выводят его из зоны критики. Тетю Раю, например, тоже не смутило, что Кирыч обнимал меня перед уходом на работу, а ко сну отходил, сопя мне в спину. Упакованный в пузо, как космонавт — в скафандр, он может кружить по своей жизненной орбите, не боясь попасть под метеоритный дождь чужого злословия. Женщины привыкли соизмерять мужественность самца с его весом (естественно, чем тяжелее, тем маскулиннее) и тетя Рая не стала исключением.
* * *«Конечно, Анн-Иванна! Вы правы, Анн-Иванна! Ваше жизненное кредо, Анн-Иванна, мне совершенно импонирует!» — книксены, которые я репетировал, настроения не улучшали.
«Она тощая, злая и пахнет хлоркой», — мысленно составил я потрет марусиной мамы.
Я точно знал, что все воспитательницы детсадов выглядят так, как Антонина Петровна, испоганившая мне дошкольное детство. «Когда же ты, Волков, будешь сам ботинки завязывать? Что это за матери нынче, которые своих щенков ничему не учат?» — орала она и затягивала шнурки так, что у меня сводило ноги.
Мужа Анне Ивановне не досталось. Марк говорит, что его отец был штурманом авиалайнера и разбился при загадочных обстоятельствах. Я бы поверил, если бы у меня не было еще, как минимум, трех знакомых геев, у которых отцы-летчики бесследно пропадали в небесах. Будь это правдой, то получалась настоящая трагедия: прорицая гомосексуальное потомство, покорители небесных сфер сами выносят себе приговор и сами приводят его в исполнение.
На самом деле, с таким же успехом марусиным папашкой мог быть детсадовский сторож из вечных студентов, или потрепанный контролер троллейбуса, однажды спросивший про билетик, или бравый майор — плейбой на отдыхе, который прельстил одинокую курортницу лохматыми усами и песнями Высоцкого.
Я не собираюсь лишать Марка его заблуждений. Если ему с ними хорошо, то почему мне должно быть плохо?
— Витенькатыкурткузабылкактывыросланенадоясаманосильщикгде…
Приезжающие вываливались из вагона в руки встречающих. Все кричали и исступленно обнимались, словно это был не обыкновенный пассажирский поезд, а состав с фронта.
— Мамочка-мамусенька, как я рад тебя видеть, — Марк кинулся к небольшой женщине в темном.
На Антонину Петровну она совсем не походила. Анна Ивановна была вся какая-то закругленная. Щечки-булочки, бровки покружьями, старомодный шиш на голове, из которого выбились две кудрявые прядки. «Душечка!», — расслабился я.
Она расцеловалась с Марком и, сунув ему чемодан, принялась меня разглядывать. Казалось, что от ее взгляда скрипит моя одежда. «Нет, не душечка», — снова напрягся я.
— Здравствуйте, меня зовут Анна Ивановна, — сказала она. — Я — мать Марка.
Можно подумать, я бы не догадался.
— Приятно познакомиться, — сказал я. — Мне Марк про вас много рассказывал.
— Он такой. Он расскажет, — согласилась Анна Ивановна, будто Марк наговорил про нее невесть какой ерунды. — Куда идти?
Я показал и Анна Ивановна зашагала в нужном направлении, нимало не заботясь о поклаже. Нам не оставалось ничего другого, как кинуться за ней следом. «Все равно Антонина Петровна», — желчно думал я.
* * *Кирыч не ударил в грязь лицом. И по всему выходило, что это я скоро зароюсь носом в салфетку. В желудке ворочались мельничные жернова, перемалывающие мясо по-бургундски и малиновый пудинг, политые пятью бокалами красного вина. Или шестью? В любом случае вина было достаточно, чтобы глазам захотелось слипаться, а голове — приложиться к чему-нибудь. Лучше к подушке, но салфетка тоже сойдет.
Анна Ивановна вина не пила («У меня от красненького голова болит»), предпочтя ему настойку из собственноручно собранной брусники, но эффект был тот же: после двух рюмочек она разрумянилась, сделавшись похожей на уменьшенную копию какой-то кустодиевской красавицы.
— Возьмемся за руки, друзья, — пропела она, подперев рукой щеку и задумчиво разглядывая стену, на которой кроме старых обоев ничего не было.
— Возьмемся за руки, друзья, — неожиданно подтянул Кирыч, отдавший должное и настойке, и вину. Его глаза увлажнились.
— Чтоб не пропасть по одиночке, — вступил Марку, на удивление не фальшивя.
«Все детство репетировал», — догадался я.
— Уау! — восхищенно подал голос Вирус.
Он сидел у ног нашей гости и ловил каждый ее взгляд.
Увидев Анну Ивановну, наш пес первым делом обслюнявил ей юбку. Плохое воспитание тут ни при чем. То было знаком всепоглощающей любви с первого взгляда. Весь вечер он бегал за ней, как дуэнья за испанской инфантой.
«Хоть один настоящий мужчина в нашем сладком семействе», — лениво подумал я и хихикнул. Наверное, получилось некстати, потому что Анна Ивановна раздумала петь.
— Посуду… — начала она, вопросительно глядя на Кирыча, угадав в нем главного кухмейстера.
Марк взвился:
— И не думай, мамочка, мы конечно, все сами уберем, ты же устала, тебе нужно отдохнуть, пойдем, я покажу, как мы все миленько устроили.
Марусю было не узнать. Весь вечер на его лице была нарисована такая сладость, что, не будь он сыном, то Вирус обязательно вызвал бы его на дуэль. Хорошо хоть Кирыч не потерял самообладания. Иначе я решил бы, что схожу с ума. Ведь психи всегда в меньшинстве, а мне любить чужую мать было пока не за что.
Анна Ивановна растерянно оглядела стол, словно ее лишали чего-то жизненно необходимого и пошла за Марком. Вирус потрусил следом.
— Если хочешь книжку почитать, то на полке целая стопка, — мелким бесом рассыпался Марк из своей комнаты. — Здесь выключатель, чтобы свет выключать.
— Он же включатель, чтобы свет включать, — шепотом прокомментировал я.
— Поняла. Иди-иди! — сказала Анна Ивановна.
— Мамочка-мамусенька! — передразнил я, дождавшись, когда Марк закроет за собой дверь.
— Я прошу тебя… — зашипел Марк, как кошка на собаку.
Казалось, еще одно слово — и он располосует мне лицо. Испытывать сыновние чувства мне тут же расхотелось. Лучше бы баиньки. Зевая, я начал нехотя складывать грязные тарелки стопкой, одновременно думая о том, не закатить ли мне Кирычу истерику. Но потом я вспомнил, кто был автором царского ужина и смягчился. Так и быть, пусть отдыхает.
Кирыч пялится в свою рюмку, на дне которого плескались винные остатки и, видимо, с сожалением думал о том, что вечер закончился, вино тоже, надо идти спать, завтра — на работу и так до гробовой доски.
— Марк! — послышался голос Анны Ивановны.
Марк вздрогнул.
«Куда мы картинку девали?» — испугался я, но тут же успокоился: двух атлетов, слившихся в поцелуе, мы сослали за шкаф.
— Что это? — спросила Анна Ивановна, появляясь перед нами.
В руках она держала кусок переливающейся материи. «Начинается!» — звякнуло в моей голове.
В этом сильно декольтированном платье из серебристого люрекса Марк иногда блистает на домашних вечеринках «для своих». Он подкладывает в лиф шарики с водой, напяливает черный парик и в образе «фамм-фаталь» открывает рот под Эдит Пиаф. Его номер имеет у гостей бешеный успех. Особенно, если от полноты чувств Марк слишком сильно стискивает руками фальшивую грудь и шарики лопаются.
— Откуда оно у тебя? — спросила Анна Ивановна.
— Мм, — сказал Марк в полной панике.
— Мм, — протянул я, тоже не зная, что ответить.
— Мм, — загудел в унисон Кирыч, озадаченный не меньше.
— Ммама, — наконец, нашелся Марк. — Я давно хотел тебе сказать…
«Не надо! — мысленно завопил я. — Неужели нельзя приберечь чистосердечные признания для беседы с глазу на глаз?!».
— Это принадлежит… — продолжил Марк. — Моей девушке!
Кирыч от неожиданности присвистнул.
— Высокая! — сказала Анна Ивановна, прикладывая платье к себе.
— Она… модель! — сказал Марк.
— Красивая значит, — сделала вывод Анна Ивановна и осторожно провела рукой по переливающейся ткани.
* * *— У них это серьезно? — спросила она, глядя на свой нож, превращающий пучки травы в зеленое месиво.
— У кого, Аннванна? — я кинул чищеную картофелину в раковину. От здоровенного клубня остался шарик размером с горошину.
— У Марика и его… модели.
— Не волнуйтесь, Аннванна, потрахаются и разбегутся! — брякнул я, озадаченный больше тем, что в картошке оказалось больше гнили, чем еды.
— Потрахаются и разбегутся, — эхом повторила она и осеклась. — Ох, что же ты говоришь!
