Константин Кропоткин - Содом и умора
Скажите, какой Шерлок Холмс! Сейчас он скажет, что Марк живет в коммуне «Содом и умора» и занимается тем, что облапошивает богатых иностранцев.
— Может быть, он просил огня для вас? — пристально посмотрел на меня Ханс. — Вы курите не меньше пачки в день.
«Неужели зубы черные? — мелькнуло в голове. — Вот стыд-то!».
— У вас камни в левой почке, вы нерегулярно питаетесь, — продолжил Ханс зачитывать результаты импровизированных анализов.
— И прыщ на заду, вызванный эдиповым комплексом, — добавил я, пытаясь удержать инициативу, которая стремительно ускользала в немецкие руки-лопаты.
— Что он говорит? — встрял Марк, не понявший из нашей беседы ни слова.
— Говорит, что уже влюблен в тебя без памяти и завтра переведет на твой счет пару миллионов, — сказал я.
— Чек вас не устроит? — спросил Ханс по-русски и улыбнулся, демонстрируя жемчужные зубы.
Дантисты над ними неплохо потрудились.
«Гансик — полиглот», — с ужасом понял я.
— Вы врач? — осведомился я по-русски, не желая больше вспоминать Эллу Багратионовну.
— Сейчас работаю финансовым экспертом, но в молодости я три года изучал восточную медицину, — пояснил он. — Тогда это было модно: Тибет, буддизм, дети-цветы… Помните?
— Нет, не помню, — сказал я оскорбленно. «Он, что, думает, мы ровесники?» — подумал я и добавил. — Но выпить за это надо.
Я выхватил рюмку из хансовой лапы, влил в себя прозрачную жидкость, а потом громко задышал. Напиток, вопреки ожиданиям, оказался экзотическим. Ах, все равно! Главное, что не слабее водки.
Через пару минут жизнь показалась мне прекрасной и удивительной. Ханс, придвигаясь ко мне брюхом, что-то втолковывал по-немецки. «Пушкина в оригинале он точно не читает», — подумал я. Это значит, что потеряно еще не все.
Я блаженно улыбнулся.
— Скажи ему, чтобы говорил по-человечески, — вернул меня Марк на грешную землю.
— Сам скажи, — огрызнулся я, но замечание к сведению принял. — Ханс, ваш новый друг предпочитает язык своей матери.
Господи, как неповоротлив этот немецкий! «Muttersprache» — надо же догадаться так назвать «родную речь»?
Ханс послушно перешел на борьбу с непокорными русскими падежами и в большинстве случаев одерживал победу. Он говорил несколько деревянно, но грамматически правильно. Хотя, может быть, моя снисходительность была чем-то вроде платы за хансову предупредительность. Втроем мы перекочевали за стол с мраморной крышкой. Официант, как и бармен, ряженый в футболку с мартышкой на груди, принес еды (много травы и чуть-чуть мяса), два бокала белого вина и рюмку с жидкостью коньячного цвета. Текила, кажется.
— Все стало вокруг голубым и зеленым, — пропел я, чувствуя как огненная вода бежит по пищеводу.
— Прекрати, перед иностранцем стыдно! — зашипел Марк.
— Свахи разные нужны, свахи разные важны! — парировал я.
Марк с неодобрением посмотрел на меня и перешел к самопрезентации.
— Знаете, Ханс, я мечтаю отправится в кругосветное путешествие. Помните, как у Жюля Верна?
Вот они — преимущества телевидения. Марк, вряд ли читавший затейника Жюля, мог с легкостью на него сослаться. Ханс вежливо кивал.
— Вы, наверное, много путешествуете, — предположил Марк и сделал бровки домиком, что означает у него крайнюю степень участия.
— Да, я очень часто по дороге… — начал Ханс.
— «В дороге». Как вариант — «в пути», — автоматически поправил я и еще раз попытался приступить к своим обязанностям. — Марк — очень хороший. Еще не старый — всего 30 лет. Разбирается в раздельном питании, раз в неделю ходит в фитнес-центр и очень хочет жить на Лазурном берегу.
Марк залился краской. Скажите пожалуйста, прямо как дева после первого поцелуя. Я тяпнул еще одну рюмашку, чудесным образом оказавшуюся передо мной, и заел жар листиком салата. Марк посмотрел на меня так, будто трава, которую я грыз, была смыслом его существования.
— Я пью только вино, — печально улыбнулся он.
— Не учите меня жить, — огрызнулся я, догадавшись, кто причина его вселенской скорби.
Я отвернулся. Если Марк считает, что справится без меня — битте шен! В дальнейшей беседе я участвовал лишь краткими междометиями, выражающими то сомнение, то участие, то согласие. Судя по недоуменному взору Ханса, попадал не всегда в строчку, но мне уже осточертело ломать комедию.
Впрочем, голубки, кажется, нашли общий язык. Немец тряс головой как китайский болванчик. Марк повествовал о своей нелегкой доле. Все складывалось наилучшим образом. Скоро Маруся уедет и будет присылать нам открытки: карнавал в Рио, моды в Милане, балы в Вене…
— Пам-пам-па-па-па-па-па, — вполголоса начал я напевать марш Мендельсона.
Сделалось тоскливо.
— Завтра я улетаю домой, — прервал мою меланхолию Ханс, положив на стол визитку. — Напишите мне…
Удивительно! Я вначале понял, что он сказал, и лишь потом догадался, что фраза была произнесена на немецком. Наверное, все дело в алкоголе. Он открывает доступ к талантам, о существовании которых и не подозреваешь. «Если бы я ходил в школу в стельку пьяным, то наверняка получил бы золотую медаль», — подумал я. Я хотел заржать, но удержался, опасаясь, что Ханс меня неправильно поймет.
— Да-да-да, конечно, разумеется, непременно! — сказал я, сунув визитку в марусин нагрудный карман и влив в себя еще одну рюмку.
«В конце-концов он не так уж плох», — подумал я, — «Не записной красавец, но, по крайней мере, аппетитный. Надо сказать Марку, что у Ханса хорошие зубы. Может, это поможет ему в первую брачную ночь?».
Потом случилось странное. Ханс начал пухнуть, как манная каша, и расширился до таких размеров, что закрыл собой и опечаленного Марка, и веселящуюся толпу.
— Я думала оргазм, а оказалось — бронхиальная астма, — услышал я напоследок голос Зинаиды, усиленный микрофоном.
* * *— Не притворяйся, пьяница. Вижу, что не спишь, — услышал я голос Марка.
Хотелось умереть. Во рту было мерзостно, будто туда нагадил соседский кот, его хозяйка и все ее мужья. Где-то над ухом пульсировала вена, посылая в мозг сигналы тревоги: пациент скорее мертв, чем жив.
— К-который час? — спросил я.
— Два часа уже, — сказал Марк.
Он был помыт, побрит, кудряшки уложены, на лице — скорбная мина.
Скажите, за что Марку такое счастье? У него никогда не бывает похмелья. Сколько бы он не выпивал, на следующий день выглядит, как огурчик. Наверное, в нем самом столько яда, что дополнительная интоксикация уже никакой роли не играет.
Я похлопал рукой рядом с собой. Пусто.
— Где Кирыч? — сипло выдавил я.
— В магазин побежал… Ты хоть помнишь, что вчера было? — Марк с осуждением смотрел на меня.
— А что вчера было?
— Пустяки, — оскорбленно сказал Марк. — Так, ничего особенного. Ты опрокинул на мои дорогие джинсы вино, а еще выперся на сцену и пел свадебный марш.
— Чушь, его не поют!
— А ты пел! — заупрямился Марк.
— А этот… гусь, то есть Ханс?
— Тоже ничего. Он вызвал такси и отправил нас спать. В машине тебя начало тошнить, и я…
— И даже с нами не поехал? — перебил я.
— Ты был так омерзителен, что ни одна вокзальная шлюха тебя бы не захотела.
Марк аж затрясся от злости.
Показался Кирыч со стаканом, полным грязноватой водицы.
— Выпей рассолу, — сказал он голосом сестры-сиделки.
— Лучше дай ему яду! — сказал Марк.
Что это с ним сегодня? Критические дни?
* * *— Кто там? — крикнул я, допечатывая последний абзац о мценской душительнице.
— Доигрался! — сурово сказал Кирыч, входя в комнату. — Почитай, что мне сегодня пришло.
Он кинул мне на стол распечатку электронного письма. В нем некий Schnitzler просил Кирыча найти «красноволосого юношу», с которым автор месяц назад познакомился в клубе «Makaka». «Я думаю, „Ilija“ — это моя судьба», — писал он.
— Почему по-немецки? Ханс и по-русски хорошо говорит! — удивился я и прикусил язык.
Взгляд Кирыча был тяжел.
— Это ты сам у него спроси! Я-то, дурак, отдал письмо на перевод. Думал служебное. Знаешь, как меня теперь коллеги называют?
— Как?
— Ханума!
Я почувствовал как кровь приливает к лицу. Мысли вместе не собирались.
— Какая ханума? — в комнате появился Марк и, быстро поняв в чем дело, цапнул злосчастный лист.
Я сделал вид, что перечитываю текст на экране компьютера. Кирыч изобразил соляной столб.
— «Пришла пора, она влюбилась» — ехидно продекламировал Марк.
— Никак по-немецки читать научился, — сказал я.
— Что значит «либе», я знаю, — самодовольно произнес Марк.
Я вырвал у Марка письмо и начал вдохновенно врать, делая вид, что перевожу:
— Можно попытаться найти друга Ильи. Его зовут Марк. У него блондинистые волосы и, кажется, голубые глаза. Он, возможно, часто бывает в клубе «Макака». Может быть, там работает.
