Маркус Зусак - Братья Волф
Мы в джунглях, я с ней. Лица ее не видно, но я знаю, что со мной Ребекка Конлон. Я тащу ее за руку, и мы несемся, обегая кривые деревья, чьи пальцы — ветки, растопыренные под серым небом как трещины по потолку.
— Быстрей, — подгоняю я.
— Зачем? — она в ответ.
— Затем, что он уже близко.
— Кто близко?
Я молчу, потому что не знаю сам. Единственное, в чем я полностью уверен, — сзади по джунглям нас догоняет топот. Я слышу, как ломятся за нами вслед.
— Бежим, — вновь зову я ее.
Мы выбегаем к реке и бросаемся в воду, торопливо бредем через ледяной поток.
Я замечаю что-то на другом берегу выше по течению и тащу Ребекку туда. Там пещера, она спряталась над водой среди мощных деревьев.
Лезем внутрь. Без слов. Без всяких «Туда».
Она улыбается облегченно.
Я этого не вижу.
Просто знаю.
Мы садимся в дальнем углу пещеры, нам слышно, как снаружи задумчивая речная вода катится вниз, вниз. Медленная. Настоящая. Знающая.
Ее смаривает.
Сон.
— Все нормально, — успокаиваю я ее и чувствую ее в своих объятиях.
У меня глаза тоже пытаются спать, но нет. Они упрямо бдят, а время змеится вперед, и наваливается тишина, словно отмеренная мысль. Я даже реки уже не слышу.
Как вдруг.
Силуэт на входе в пещеру.
Сделав пару шагов, замирает.
Видит.
Нас.
Он вооружен.
Смотрит.
Улыбается.
Даже не видя его лица, я знаю: улыбается.
— Что тебе надо? — я, хоть мне и страшно, спрашиваю спокойно, чтобы не разбудить девушку, которую обнимаю.
Силуэт безмолвен. Шагает к нам. Медленно. Враскачку. Нет.
Раздается звук, будто режут ткань, и на конце оружия в руке чужака курится дымок. Дым поднимается к его лицу, окутывает. Я понимаю, что случилось страшное, и Ребекка Конлон чуть пошевелилась у меня на руках.
Чиркает спичка.
Свет.
Я смотрю на Ребекку.
Вот!
Оно как.
Она ранена, это точно: я вижу кровь, она капает из ее сердца. Медленно. По-настоящему.
Я поднимаю глаза. Тот держит зажженную спичку, и я вижу его лицо. Глаза, губы, гримаса — это мои глаза, губы и гримаса.
— Ты же слово давал, — говорю я ему, а затем визжу, стараясь проснуться. Мне надо проснуться и знать, что я никогда не сделаю ей больно.
13
В субботу мы с отцом, как всегда, отправились на работу к Конлонам.
Пожалуй, не буду вас томить (даже если вам до сих пор не все равно), а с порога сообщу, что в этот раз она была дома — и ослепительна, как всегда.
Я все ковырялся под домом, и тут она возьми и появись.
— Привет, на прошлой неделе тебя не хватало, — сказал я ей и тут же мысленно себя обругал: фраза вышла такой двусмысленной. Ну, то есть «не хватало» то ли в смысле не было дома (что я и имел в виду), то ли «Я скучал и страдал, что тебя не было, глупая сучка!»? Я не мог точно сказать, какой из сигналов я послал. В общем, оставалось только надеяться, она подумает, будто я просто говорю, что мы не виделись. В такой ситуации нельзя слишком показывать страдание, даже если собственное сердце выжигает тебя изнутри.
Она сказала:
— Ну…
Боже мой, она сказала это тем самым голосом, который и делал ее настоящей.
— Я нарочно ушла.
Что еще за чертовщина?
— Что? — осмелился я спросить.
— Что слышал. — Она заулыбалась. — Я ушла…
— Из-за меня?
Она кивнула.
Это плохо или хорошо?
По голосу, дело плохо. Хуже некуда.
Но в то же время и хорошо, в каком-то болезненном, извращенном смысле. Дразнила она меня?
Нет.
— Не хотела оставаться дома, потому что, — она сглотнула, — боялась выставить себя дурой — как в тот раз.
— В тот раз? — переспросил я, растерявшись. Разве не я в тот раз сморозил глупость? Конечно, это я выдал «Мне нравится здесь работать». Я вспомнил и поморщился.
Под домом мы оба стояли, пригнувшись, деревянные брусья нависали сверху, предупреждая, что, если забудешься, набьешь приличную шишку. Я помнил, что выпрямляться нельзя.
— Но ты хоть что-то сказал, — не сдавалась она.
Внезапно меня прорвало.
Я сказал:
— Я бы тебя не обидел. В лепешку бы расшибся, старался. Даю слово.
— Что, прости? — Она немного отступила. — Ты это о чем?
— Ну, я в смысле, если… Хорошо выходные-то прошли тогда?
Ерунду. Болтай ерунду.
— Ага. — Она кивнула и осталась стоять, где стояла. — У подруги была. — И тут у нее выскочило: — Потом пошли к одному парню, Дейлу.
Дейл.
Почему это имя прозвучало так знакомо?
Ой, нет.
Вот это отлично.
— К Дейлу Перри?
Дейл Перри.
Друган Грега.
Как положено.
Вот такой герой.
Было видно, что он ей вовсю нравится.
Больше, чем я.
Он был из победителей.
И нравился людям.
Грегу вот.
Хотя в беде тот пришел ко мне.
— Ага, Дейл Перри. — Она с улыбкой кивнула и подтвердила мои худшие страхи. — Ты его знаешь, что ли?
— Знаю.
Тут до меня дошло, что эта Ребекка Конлон вполне могла быть среди тех девчонок в компании на стадионе Ламсден, в тот день, будто десятки лет назад. Я вспомнил, что там были девочки вроде нее. С такими же настоящими волосами. С такими же настоящими ногами. С такими же… Все сходилось. Ребекка Конлон была здешняя, и красивая, и настоящая.
Дейл Перри.
Я едва не рассказал, как этот Дейл с год назад чуть не сжег мне ухо, но взял себя в руки. Не хотел, чтобы она решила, будто я из тех по-черному ревнивых ребят, которые ненавидят всякого, кто лучше них, — а я, вообще-то, был парнем именно такого типа.
— Моей подруге кажется, я ему нравлюсь, но я не уверена…
Она говорила что-то еще, но я не мог заставить себя слушать. Ну не мог, и все. Какого черта она вообще мне все это сообщает? Не потому ли, что я всего лишь сын сантехника и хожу в старую государственную школу, а она-то, не иначе, в школу Святого такого-то или типа того? Или потому, что я такой безобидный парнишка и не могу укусить?
Что ж, я был к этому близок.
Я готов был оборвать ее: «Ну и проваливай со своим Дейлом Перри», — но стерпел. Я слишком любил ее и ни за что не огорчил бы, как бы ни был огорчен сам.
Вместо этого я спросил, знает ли она Грега.
— Грег Файнс или как-то так?
— Финни.
— Знаю, ага. А ты его откуда знаешь?
И вдруг почему-то у меня навернулись такие слезищи.
— А, — ответил я, — мы раньше дружили. — И отвернулся, чтобы взяться за работу и спрятать глаза.
— Он был твой друг?
Проклятая девчонка!
— Лучший друг, — признался я.
— Ой.
Она смотрела сквозь мою спину. Я это чувствовал.
Я думал, дойдет ли до нее хоть теперь. Может. Наверное. Да, видимо, потому что она ушла с нарочито дружелюбным «Ладно, пока-а». Не слышал ли я такого раньше? Само собой, слышал, и потому реальность вспорола мне горло.
В отличие от досады прошлой недели, эта размолвка не подхлестывала меня в тот день. Нет, на этот раз я день проковылял.
Я чувствовал внутри какую-то гадость.
Ковылял.
Отец заметил и выдал мне пару ласковых за разгильдяйство, но я не мог собраться. Старался не передать, как, но хребет у меня был сломан. Дух уничтожен.
У меня был случай одернуть ее.
Я мог бы ее обидеть.
Не стал.
Это не утешало.
За работой постоянно приходилось собирать себя в кучу, и это было тяжко. Ну просто каждый шаг через терпеж. Пузыри на руках лопались, и чувства подбирались к глазам. Я стал втягивать воздух, чтобы набрать полные легкие, а закончив работу, вылез из-под дома и стоял столбом, ждал. Мне всерьез хотелось грохнуться на землю, но я держался.
Я казался себе грязным, паршивым и больным — только оттого, что это я. Да что со мной вообще?
Я казался себе бешеной собакой из книги, которую мы читали в школе, — «Убить пересмешника». Собака, она хромала и капала слюной на дорогу, и отец, Аттикус, удивил сына — пристрелил ее.
Я иду по ограде, которая кажется бесконечной. Но откуда-то я знаю, что она все же где-нибудь да кончится. Я знаю, что она будет тянуться столько же, сколько моя жизнь.
— Не останавливайся, — приказываю я себе.
Руки в стороны, поддерживаю равновесие.
С обеих сторон воздух и земля пытаются вынудить меня к прыжку.
