Андрей Волос - Хуррамабад
Ивачев взял с тарелочки урюковое ядрышко. Ядрышко оказалось горьким.
— Да, идиотизм какой-то… — сказал он. — Вон в газетах пишут — драки… хулиганство… Представляю, что там творится!
— Что вы, Никита-ака! — сказал Бахром, засмеявшись. Похоже, ему было неловко противоречить гостю. — Что вы! Какие драки! Какое хулиганство! Это только в газетах… Что вы!.. Убайдулла Ганиев — ты ведь его помнишь, Нуриддин?..
— Еще бы, — кивнул Нуриддин. — Его брат учился в нашей школе. Его звали ушастым, потому что он и на самом деле был удивительно ушастый — вот такие лопухи! Кроме того, их отец то и дело брил им всем головы. И тогда эти уши…
— Да, да, Нуриддин, — нетерпеливо сказал Бахром. — Я не про то… Этот Убайдулла служил в Баку и женился там на армянке. Старик Ганиев очень расстраивался. Проклясть хотел. А он женился — и все!.. Но, знаете, как у нас — года через три, когда уж двое детей было, приехали к отцу на поклон — и сын, и невестка, и внуки… Как не простить! помирились… Так вот этот Убайдулла… — Бахром выдержал паузу, переводя взгляд с Нуриддина на Ивачева, — три месяца назад все бросил… и с двумя узлами в руках — не считая жены и детей, — вернулся к отцу!
— Вернулся к отцу? — удивился Нуриддин. — А мне говорили, он там хорошо устроился…
— Драки! Хулиганство! Что вы, Никита-ака! Там просто убивают! — сказал Бахром. — Он мне рассказывал! Сами посудите, Никита-ака, что нужно с вами сделать, чтобы вы распродали имущество и бежали на родину? а?.. Словами этого не добьешься. Что газеты! Армян убивают целыми семьями… понимаете?
Нуриддин поджал губы и озабоченно покачал головой.
— Как это! — сказал он, тревожно глядя на брата. — Убайдулла так сказал?
— Да, да! — Бахром кивнул. — Честно говоря, я ему тоже не верю… Слишком уж он… — Бахром подыскивал слово. — Слишком ужасно рассказывает, вот что… Представить себе нельзя… Будто бы детей кидали из окон… а? Это уж как-то слишком… — и он снова посмотрел на Ивачева с извиняющейся улыбкой.
Ивачев взял еще одно ядрышко и внимательно его разглядел. Оно ничем не отличалось от предыдущего.
— Не знаю… — сказал он. — С другой стороны, если уж где погром — то все всегда по полной программе происходит… Детей, натурально, из окон… мужчин — ножами, заточками… женщин изнасиловать, а потом отрезать груди… имущество разграбить. Если есть возможность — поджечь к чертовой матери.
Они помолчали.
— Потому что в каждом человеке живет аждар! — мрачно сказал вдруг Нуриддин. — Этот аждар… как это?
— Дракон, — подсказал Ивачев.
— Вот! Этот дракон жрет человека изнутри! Как человек может быть добрым, если дракон рвет его сердце на куски? Только он захочет быть добрым, только протянет руку, чтобы сделать добро, как дракон снова впивается в него всеми своими зубами — ой, ой, ой! Как больно! Ему уже не до хороших дел!.. Пока человек не убьет в себе это чудовище… — Нуриддин сжал кулаки, словно душил гуся, — ничего доброго не будет… С кем бы ты ни боролся… и за что бы ты ни боролся, ничего хорошего не будет, пока не убьешь своего дракона… Это не я говорю вам, это Насири Хусрав сказал людям! В одиннадцатом веке! Тысячу лет назад!.. Никита, он жил здесь, в Кабодиёне… Давайте выпьем за то, чтобы дракон сдох!
Бахром вздохнул.
— Я что хочу спросить, Нуриддин, душа моя… — сказал он. — Я верю тебе… Ты мой старший брат, ты человек образованный… ты поэт, ты живешь в городе… Но при чем тут дракон, дорогой мой Нуриддин? Это красивые слова — дракон! сердце! чудовище! Насири Хусрав жил тысячу лет назад! А если правда, что говорит Убайдулла Ганиев, которого мы знаем с колыбели? Разве тысячу лет назад возможно было то, что происходит сегодня?! Давай, убивай в себе дракона, а пока ты будешь убивать дракона, придут люди и зарежут тебя ржавым ножом!.. Он говорит — убивают людей целыми семьями! Ну, может быть, он немного врет… но не сильно!.. И что тогда им делать? Убивать в себе дракона?! А пока они убивают в себе дракона, к ним в дом заходят другие люди и убивают их самих — всех подряд — женщин, детей, мужчин!.. Это разве можно себе представить? — говорил Бахром, глядя уже на Ивачева. Он свел напряженные пальцы щепотью и потряс ими перед собой. — Открывается дверь, входят люди и убивают тебя за то, что ты армянин, а не азербайджанец?! Насилуют твою жену?! Бросают из окон детей? Как это?! Я не могу себе представить…
— А кто может? — спросил Ивачев, криво усмехаясь.
— И при чем тут тогда дракон? Разве дракон виноват, что у тебя нет автомата? Ты сам! А вот если бы у тебя был автомат! у соседа твоего был автомат! вот тогда… — Бахром замолчал и стукнул кулаком по коленке.
Нуриддин хотел было возразить, но сдержался.
— Никита-ака, вы образованный человек… — сказал Бахром. — Я не знаю, кто такой этот Восифи, но он правильную байку написал! Правильную! Я говорю — уже не поймешь на этом свете, кто умный, кто дурак! Совсем, наверное, люди с ума сошли… Сами не знают, что делают!.. Когда я работал в Курхон-Теппа, у нас тоже был один армянин. Ну совершенно нормальный человек! Никому не делал зла! Конечно, он был немного такой, знаешь… как по-русски? ну, себя любил, что ли…
— Греб к себе, — подсказал Ивачев. — Тянул одеяло на себя. Себе на уме.
— Вот, вот! Греб к себе на уме! Но кто из нас не хочет позаботиться о жене, о детях? Как можно за это обвинять? Конечно, он хочет, чтобы жена была одета, дети сыты, выучены… чтобы у них были книги, игрушки… Нет, не понимаю! совершенно нормальный человек!
Бахром взял с дастархана кусок лепешки, отщипнул и стал сосредоточенно жевать, время от времени качая головой.
— Э, Бахром! — невесело сказал Нуриддин. — Что ты говоришь! Что значит — нормальный человек! А если б твой армянин не был нормальным, ты мог бы понять, почему теперь армян режут в Баку? Так, что ли?
— Конечно, нет! — возмутился Бахром. — Зачем ты так сказал! Конечно же, нет! Вообще не понимаю, что они делают! Ну, когда в Фергане были события — я понимал! Там турки-месхетинцы захватили власть!.. Узбеки терпели-терпели, потом не стерпели… ну и началось… Это понятно! Знаю я этих турок-месхетинцев! У нас работал один турок-месхетинец! Ему палец вот так даешь, да? — он руку по локоть откусит! А попробуй ему что-нибудь скажи — сразу еще один прибегает, и тоже злой как собака! Они такие! Я понимаю! Но армяне! Не-е-е-е-ет! Этого не понимаю!..
— Турок-месхетинцев — понимает! — буркнул Нуриддин. — А вот армян — не понимает!.. Э, Бахром! Может быть, армяне тоже захватили в Баку всю власть! А? Ты не думал? Приходишь к начальнику милиции — армянин… к судье — тоже армянин… в горисполком — армяне!.. Если понятно, за что гнали турок-месхетинцев, почему не понять, за что гонят армян? А?
— Что ты говоришь! — воскликнул Бахром, переходя на возмущенный таджикский. — Как можно! Если армянин в горисполкоме — так это, по-твоему, все равно, что турок-месхетинец?! Ты что, Нуриддин! Я же тебе говорю — я работал с армянином! И с турком-месхетинцем работал! Ничего похожего!
Нуриддин сначала воздел руки к небу, а потом тоже возмущенно затараторил, тряся перед собой сведенными в щепоть пальцами.
Ивачев уже не прислушивался к их спору, а все-таки в мозгу высвечивались отдельные слова, а то и короткие фразы, выхваченные из торопливой речи. Он покачивал в руке пиалу, в голове приятно шумело. Чужой язык прорастал его с таким же трудом, с каким корни деревьев прорастают неплодородную почву. Он старался — каждый день читал и переводил страницу, твердил слова… уезжая в Москву, писал Нуриддину письма, не только всякий раз заканчивая их очаровавшим его оборотом дуогуи саломати туам, но и употребляя еще десятки таких же, живущих исключительно на бумаге… Наверное, если бы он учил язык в детстве, сейчас не было бы никаких проблем. Беседовал бы на равных… Все-таки странно — родиться в Хуррамабаде, расти, ходить в хуррамабадскую школу, дружить с таджиками — и ни в зуб толкнуть, кроме случайно запавшего: тереза — окно… талаба — ученик… муаллим — учитель… Дело было не в том, что учителя таджикского то и дело уходили из школы. На смену одному через некоторое время являлся другой — такой же неважно одетый, скованный человек, плохо говоривший по-русски. Должно быть, на уроки они приходили, как в пыточную камеру — класс беспрестанно гоготал… как только учитель отворачивался к доске, в него летела жеваная бумага… однажды дебил Некрасов запулил в классную доску чернильницей, и она, словно бомба, взорвалась в полуметре от головы очередного мученика… и было одновременно жутко и смешно смотреть на забрызганное лицо, на котором ходуном ходили белые губы… Разумеется, они не могли никого ничему научить — отчасти потому, что сами плохо знали, как это делается, но главное — потому что никто не хотел ничему учиться. Взрослые тоже понимали, что таджикский никому не нужен. «Таджи-и-и-и-и-и-и-и-и-икский?! Зачем?» Секретарем ЦК был непременно таджик, и директором завода был непременно таджик, но за их спинами всегда маячили деловитые русские заместители. Дело таджиков было знать русский, чтобы понимать то, что им советуют, а вовсе не наоборот. Ценно было быть русским, — а быть таджиком было как-то нехорошо… неловко было быть таджиком… зверьком… пусть даже не в халате, не кишлачным, а городским, кое-чему выучившимся, приобретшим европейский облик, но все же не утратившим свои зверьковские качества… «Да что толковать! Зверек — птица нелетная!..»
