Джонатан Франзен - Безгрешность
В состоянии, близком к отчаянию, он написал Тому Аберанту. В прошедшие годы они с Томом обменивались только открытками. В открытках Тома чувствовалась та легкая американская ирония, что нравилась в нем Андреасу, но не было исповедальной теплоты, побудившей в свое время Андреаса открыться ему в ответ. В письме он попытался оживить эту теплоту. Он написал, что понимает теперь, каково было Тому в браке; упомянул с рассчитанной ноткой самоуничижительного юмора, что чересчур увлекся интернет-порнографией; солгал, что, возможно, ему вскоре надо будет в Нью-Йорк по делам. Тóму не должно было составить труда увидеть завуалированную мольбу о помощи. Но в открытке, которой он ответил, была все та же легкая ирония, все та же дистанция и не содержалось предложения увидеться в Нью-Йорке.
Спасение, как это ни удивительно, Андреас получил из рук матери. В дождливую сентябрьскую пятницу, за четыре дня до сокрушительной атаки “Аль-Каиды”, он по ее приглашению пришел к ней пообедать. Он припоздал, потому что счел необходимым испытать перед уходом еще один оргазм, привести себя на время визита в состояние возможно большего упадка. Подавленность тоже своего рода наркотик, она должна была притупить побуждения спорить с Катей и противоречить ей. Чем меньше открывать перед ней рот, тем лучше. Самое лучшее было бы вообще к ней не ходить, но она сказала, что хочет обсудить с ним будущее Аннагрет. И намекнула на некую связь со своим новым завещанием.
Последнее, разумеется, оказалось ложью. Когда она еще расхаживала по квартире, с важным видом ставя на стол готовые блюда, купленные в торговом центре, Андреас отрешенным тоном спросил ее о завещании.
– Я тебя не о завещании разговаривать пригласила, – ответила она. – Это мое личное дело.
Он вздохнул.
– Я спросил только потому, что ты упомянула о нем, когда позвонила.
– Одно к другому не имеет отношения. Сожалею, если ты подумал иначе.
Наркотик действовал. Он не стал спорить.
– У тебя усталый вид, – сказала она.
– Компьютерный век, что ты хочешь.
Когда сели за стол, к ней подошел ее песик. Она улыбнулась Андреасу.
– За каждой едой одна и та же маленькая пантомима.
– Что за пантомима?
– Пантомима сдержанности и дисциплины.
– Помню очень хорошо.
– Лессинг, – обратилась она к животному, – попрошайничество тебе не к лицу.
Песик тявкнул и положил лапы на ее худощавое бедро, прикрытое льняной тканью.
– Ужас, – сказала она. – Словно это я его собачка. – Она дала Лессингу кусочек жареной картошки. – Вот тебе, и будь доволен. Больше ничего не получишь.
– Ну так что же, – сказал Андреас. – Я не очень голоден, и у меня много работы.
– Понимаю, понимаю. Глупо было с моей стороны рассчитывать, что ты будешь рад провести пару часов с твоей овдовевшей родительницей.
– Ты прекрасно отдаешь себе отчет, что тебе приятней читать про меня, чем общаться со мной лично. Так зачем притворяться?
Песик опять положил лапы ей на бедро. Она дала ему еще картошки.
– Суть вот в чем, – сказала она. – Меня беспокоит Аннагрет.
При всем отупении, при всей истраченности, какую он ощущал, ему пришло в голову, что, если обед не очень затянется, у него, возможно, будет еще время за компьютером до возвращения Аннагрет. В реальном мире, где он обитал, он не находил для себя ровно ничего привлекательного.
– Андреас, – сказала Катя, – я думаю, ей, может быть, придется уйти от тебя.
– Что-что, прости?
– Ты знаешь, как я ее всегда любила и люблю – почти как родную дочь. В каком-то смысле она и есть моя дочь. Другой матери у нее, по существу, и нет.
– Интересно. Выходит, я сплю со своей сестрой?
– Оставляю на твоей совести эту мысль и то, что ты ее высказал. Ты знаешь, что я не это имела в виду. Я имела в виду, что мы стали очень близки.
– Я заметил.
– И я знаю тебя лучше, чем кто-либо другой на свете.
– Ты любишь так говорить.
– Твоя будущность меня не тревожит и никогда не тревожила. Ты доминирующая личность, ты рожден доминировать, и все это чувствуют. Что бы ты ни делал, мир найдет способ любить тебя за это. Ты необыкновенный с первого же дня жизни.
Перед его мысленным взором возник этот необыкновенный человек, доминирующая личность, сорок пять минут назад: брюки спущены, рука трудится вовсю.
– Ты любишь так говорить, – повторил он.
– Аннагрет не такая, как ты. Она умная, способная, но не выдающаяся. Она восхищена тобой, но не такая, как ты. И я боюсь – я могу только предполагать, – что она решила, что ей не место рядом с таким выдающимся, доминирующим человеком. Другого объяснения я не вижу. И… – Лицо Кати отвердело. – Мне очень неприятно это говорить. Но я думаю, что она права.
– Продолжай, – сказал Андреас.
– Это должно остаться между нами.
– Конечно.
– Лессинг! – Она дала ему целую отбивную котлету, и пес, семеня, удалился с ней. – Ну, счастлив теперь? – насмешливо крикнула она вслед.
– Рассеивается тайна вокруг того, как тебе удается оставаться такой стройной, – заметил Андреас.
– Аннагрет мне кое в чем призналась.
Он почувствовал головокружение.
– Я ей обещала, что не скажу тебе. Нарушаю обещание, но виноватой себя чувствовать не буду. “Считать не должно это за обман”[102], – процитировала Катя кого-то по-английски. – Помимо прочего, думаю, она понимала, что я с тобой поделюсь. Сказала, ей надо облегчить свою совесть, – но почему именно мне? Она прекрасно знает, кем я тебе прихожусь.
Он нахмурился.
– Андреас, она тебе не подходит. Я думала, что буду последней, кто это скажет. Но она действительно тебе не подходит, и я очень сердита на нее сейчас. В каком-то смысле она и меня предала.
– О чем именно идет речь?
– Разумеется, в твоей жизни с ней не все гладко. Никакая пара не может прожить десять лет так, чтобы все было абсолютно гладко. Но посмотри на себя! – Она окинула его фанатически вспыхнувшим взглядом. – Она не должна любить никого, кроме тебя!
Способам, какими мать могла выводить его из равновесия, похоже, не было конца. Не раз ему казалось, что он всё уже испытал, что она истощила свой запас. Но она находила, что предъявить.
– Аннагрет думает обо мне лучше, чем я заслуживаю, – негромко промолвил он. – Я не совсем здоровый человек.
– Я могу только гадать, что она о тебе думала, но сейчас у нее, как выясняется, возникли некие отношения с женщиной из ее общественного центра. Не знаю, насколько далеко это зашло, но, как бы то ни было, достаточно далеко, чтобы она ощутила потребность поделиться – и с кем? – со мной. Ну, я не знала, что ей на это сказать. Я спросила, не думает ли она, что может быть лесбиянкой. Она сказала – нет, не думает. Толком уразуметь то, что она говорила, было трудно, но эта женщина, как я поняла, старше нее, и у них такая “дружба, которая больше чем дружба”. Она раз за разом повторяла выражение “близость особого рода”, что бы оно ни значило. И хотела, чтобы я – я! – разъяснила ей смысл.
