Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях
— И подшили для предъявленья. Я знаю, кто это писал. Это писал Ю.Д. А прибор компьютеръ, старого строя, выделен детально в особое производство. Сначала ящик из себя строил, письмами на фатеру забрасывал: «Вышлите сала, родина-баты», потом согрелся, остыл, стал давать показания.
— Мидраши учат, что в Талмуде ни в одном томе нет первой страницы, потому что человек всегда продолжает учение, а не начинает. Ты — извечный парх, ты усидчиво учишься и, следовательно, длишься, катишься. Но одновременно, другими полушариями, ты и — Учитель. Мы учли и творили чтенья, развивая волнисто свиток, заклиная линейно, заплывая до буя бытия, бия в занозистый гонг гнозиса, обросший ракушьем, мы кричали в глухую пересохшую пустоту колодца, очерчивали свечами замкнутую пустяшность зряшного, сгущая мглак, алча отпущенья азазеллья, мы ворожили тревожно, шепча воспаленно враскачку: «Лучитель! Гряди и вскопай!», призывая тебя явиться в пустынь из пространства Стены и преподать сокровы Учения. В Ученьи зрим мы многих благ причину! Чтобы вошел вдруг с журналом «Дер Юде» под мышкой и возгласил: «Поднимайтесь в Ерусалим!» И мы сразу въехали бы…
— Мы в местечке, когда пацанами мацу пекли, то особой машинкой прокатывали, чтобы сделать дырочки. А зачем? В них-то самый ценный цимес, кружевной смысл мысли. Посмотришь в дырочку — кусочек видно… Жили бедно. Карточки на комбижир на рождество. На лапсердаках латкес ставили и их же ели на хануку… Обстановка оставляла желать. Нары по ранжиру, хромоногий, продавленный чтивом стол для письменности. Чернил не наделали — сухой ручкой писали. Жалобы строчили — не ниже Царя Небесного. Короче, бекицер, побей меня кицкины лапки, та еще жи. Хватало делов. А тут вы являетесь и заявляете: «Спасай!»
— Так я же говорил и буду говорить — вкушая плоть Плотника, не подавись гвоздем…
— О, Благосклонные, поводыри эриний! — заныл И. — О, Чаши Чуши (что я несу, а-а, все равно не слушают)! Оросите жажду вразумленьем истины! Пода-а-айте жемчужин! Я, бесцветный, семимудрости прошу! Понятного бы, белого!
Возникла пауза. Мудрецы переглядывались, шевелили пальцами у виска, попутно ковыряясь в ухе, вздыхали, тихо переговаривались вразнобой:
— Зычный он какой-то, в лаг…
— Акустика-с. Это уж от огранки зависит. Огранился так.
— Все равно — запальчиво…
— Молодой еще человек, горячий. Бомбы просит, не кирпича.
— Так я же говорю — свалился, как снег на голову!
— За живое берет, за кожу с солью, как в Кейсарии. Может, дать?
— Мидраши льют парашу — нить милости делами прядется.
— А дела ох плохи, ох-хо-хо, елань безлапая… Рамеод, пра сло… И можно б хуже, да некуда!
— Какая уж тут бомба! В амбарах одни ахбары… Такие дела худые.
— Дела таки аховы. Сами едва теплимся. Еакнемся скоро.
— Да и откуда у нас бомба… У нас только счетчик. А бомба в Колымоскве — ну-ка, все разом спрыгнули с печи!
— Напрасна эта щелкающая ирония с вислой шелухой смефуечков. Колымосква — воистину фарс, трагедь, мистерия. Дьяволов водевиль. Опущенные скорбно уголки губ — признак болезни материи-дерюги. Эдакая заснеженная эпидемия. А человечество — хворый старик в сугробе при дороге…
— Э, кумы, снова наш умник вылез, дорвался уникум, вот пропасть, сейчас заведет свою бодягу — бездна сверху и бездна снизу и четыре сбоку, распад человещества, хрен нам и антихрен им, и что-то у них в хансерватории не в порядке… Пихните его!
— Да он кругом прав, не без того. У них в Москвалыми у всех юрт окочуривание мозговой ткани — один чолнт не варит уже.
— Керах в шхерах, а в промерзлых пещерах там трозибли живут — чудища с плутониевыми отклонениями. Врали, что брали руками зимний и радий — вот и смутило.
— Ты чего, спрашивается, явился, нерп моржовый? — внезапно обратился кто-то обобщенный к И. — Спасать Колымоскву? А зачем? Мидраши сказывают, что она — злая падчерица. Мучиха. Жестока, как последняя зима — и душу закуржавела навек. Колымосква, клоа… Из-за нее и уродуемся сейчас в одном из городков изгнания — Ерусалиме… Да вы знаете, как мы здесь всем народом оказались? Завела красуля из Лесу — и бросила. Вывела плевела и выгнала бражку. Так я же и утверждаю — так рождалась БВР. Оказия! Ну?
И. вспомнил максиму какого-то мидрашного раши: «Вопрос парха — уже небольшая речь». Да не хочу я с вами разглагольствовать, подумал И. раздраженно. Не желаю. Быстро надоели. Я себя-то долго не выношу. Цэ Семь! Убит! Подумаешь, копители разменной Мудрости, лысые копатели в носу, капители избыточных колонн Зала-клозета, атласно гадящие сверху и галдящие в ногах. Кстати, как учитель, замечу, что уже после третьей проповеди рассеивается и иссякает внимание. Жаждешь перемен. Вот сами с собой и разговаривайте, ерепеньтесь, мельтешите, выкусывайте репьи — уж семидоля такая! — и с себя спрашивайте «а зачем?» А то загнали в клеть, в коей ни сидеть, ни лежать, ни подпрыгнуть. Скучно, скученно. Рванули бы, ревматики, ловкие в плясках, что ни на есть — танец Семи Покрывал, к примеру, по па на брата… Барыню! В конце концов, вернемся к пастве, я Учитель или где брат твой, матерь вашу, Отца вызову… Ну, я вам задам!
— А что Колымосква, изложите — какова? — задал И.
— Да Москвалымь — она, анафема, в добре и зле, — хихикнул Весельчак в кресле. — В тризне и трезвоне. Как сокровеннищные главы — выпускной класс, ласки, скирды, кирдык… Дык вектор в скляре! Еак не еак, а выкладывай костяк!
— Колымосквуха по одно ухо в хавне, нах, — схаркнул Налетчик на корточках. — Другое-то у ушанки приподнято… Настиралась старуха-побируха, всех выжала, а теперь пардону слихуем запросила — кости мерзнут, жабры зябнут, заступу ищет… Яму рыть!
— Я бы так не сказал, — мягко заметил Интелигняк на стульчике. — Колымосква слоится в памяти хорошим и плохим. Да, у ее ног разбитое корыто, но в нем — золотая рыбка. Вера в надежду, любовь к ближнему Богу. Бескостный мозг. Апория о вечном возвращении. Переваливший Горы Мрака придет в Долину Света и Теней…
— Из Колымосквы не может быть ничего хорошего, — забурчал Особняк на табуретке. — Это окостенелая страна замерзающего воздуха, откуда приходят люди с дырявыми мозгами. Надвигается, видите ли, холодрыга… на бумаге… Инстанция Зима! А он нас, гля, опросами пытает… Вопросы здесь, случаем, задаем мы! Мамонты-то еще, признавайся, пасутся на отмели, травку жуют?
— Напомню мидраш о том, как реб Зуся прочел «Путь Зуз» за одну ночь, — благочестиво зашептал Начетчик, привстав со стула. — А когда наутро ученики спросили его — о чем это, он зевнул, разминая челюстные кости, и ответил: «Читайте».
— Вот я вам быстро зараз разберу по косточкам семь основных дней недели — понедельник, вторник, так, так… А есть еще один под пологом — геулник. А зачем? А сами посудите — то день Высвобожденья, Изхода из Колымосквы, — протараторил Местечкарь, ерзая на дорожном бауле. — Сбагрились боевкой в схрон — и добре. А вы давай опять за миазмы цедить, гарны говны разгребать, лишний раз уши колете… А зачем? Создать разве что на паях смешанное пархо-москвалымское общество взаимного кредита для переброски утепленной бомбы в гнезду и обратну…
— Так я же сколько раз говорил и указывал, что бумага пропадает целыми рулонами, а вы мне — запор, запор! — заорал Глухач на скамье. — Тут запорами не обойтись, тут совесть надо иметь…
Как поживаешь (вопрос), подумал И. Яблоко (ответ). В смысле — кисло-сладко, москвалымчато, ремизово, выгозеро. Да, для веселья мир-олам мало оборудован. Колымосква — рогожная душа и каторжная волокита, куль массы проволочек, причем колючих. Места тихие, глухие — то сивку глушат, то по башке оглоушат. Еще бы, я знаком с Колымосквой не понаслышке. В контексте кастета, так сказать, шапочно — дали по как следует! Голова с ног! Врезали нестираемо. Храм забуду! Есть хороший мидраш про двух зверей — доброго и злобного — в душе человека. И победит тот, которого будешь кормить. Это про БВР и Колымоскву. И про меня и этих друганов, Древних Днями. Не рисую, ох жалко. Холстинка «Юный кроною И. и старые корни», сепия. Ишь, старцы-сапиенсы, старикашки осмысленные! Разумные какашки. Тут жди детской неожиданности! Ноющие Зубы Мудрости. Струльдбруги, принявшие путь Зуз. Парховдохновленность, безусловно. Но и Колымосква взъерошенная не выветрилась из них, упорно въевшись в поры, оставив татуированные разводы и отложения колов, и под ногтями ее серебряная пыль — Щейлоки!
Меж тем Мудрецы, теряя на глазах утомительную индивидурь, привольно брюзжали:
— Да-а, давно надо было Колымоскву на холод выставить — чтоб не прокисла… Да поздно, видно, будь оно неладно…
— Москвалымь гниет головой вперед. В старомодном дряхлом Шушане… И чем думают, трутни, на что они в своих пумпедитах уповают? Эх, земля и фабрика, знание да академия… Лени в ульях!
