Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях
— A-а, Кожевник, — сказал он, бегая барсучьими глазами. — Молодец, что пришла. Садысь, дорогой.
— Ну-ка иди сюда, — сказал Лазарь сквозь зубы. — Ну-ка выйдем на веранду.
Он схватил Сапожника за рукав, за дряблую сухую ручонку и, уже не сдерживаясь, потащил за дверь.
— Ты что же это, а? — зло выдохнул он, припихнув Сапожника к перилам. — Как что — так Кожевник, а как пить — то втихаря?! Ты что, отец родной, затеял? Ты забыл, что ль, все? Память отшибло? Так я тебе мозги вкручу обратно!..
Дверь распахнулась от пинка, и на веранду, пошатываясь, вывалились остальные придурки. Меж берез вожди косые, тонкошеии — товарищи Чубарый, Гнедой и Заседатель. Толкованище Апокалипсиса на Даче! Сходняк на сквозняке. Сапожник тотчас ободрился, лицо его опять обрело выражение всегдашнего горделивого идиотизма («Ну, полный же паран, — расстроенно подумал Лазарь, — ну как с таким работать?»), и он, боком отходя вдоль перил, вдруг гортанно крикнул:
— В дом эдэм! В дому пагаворим!
Эдэм, эдем, вздохнул про себя Лазарь, эх Сосо таксякий, каха-каха, Кац среднего рода, черствый и жесткий батоно, толоконное лобио, товарищ Паро как-никак во всех отношениях, Бар-Коба ты наш второй, шени деда, поручик джугсон, парсуна восковой персоны, Йоси Пелед — если им вдолбить по-настоящему, по первоязыкознанию… Тут тонкая рябина! Вот был он, по сказкам, в ссылке с Яковом Смердловым и плюнул тому в тарелку с супом. Тот брезгливо отодвинул, а Сосо усмехнулся в усы — а, обоссался! — и съел его порцайку. Замечательный бузин! Плюнуть в суп Иакову — это надо додуматься (надо, чтобы подсказали), это пойти другим исавом. А после Колымосква у него спьяну отсосала, и стал подворотный циннобер — И.Стал, тов. Ста, генералиссимус-симплициссимус, кандидобобер, Властелин Убогих, Погромовержец (как мы его дражнили), Угрюм-Бур, Бен-Иссарион, до хрена кликух у Пахана — и ведь из фанерки вырезан, а фанаберия зато!.. Вечно раздраженный, попыхивающий. Психический. Головой в паранойе тяжел. Шаги скаженьи! Кем себя воображает — непонятно… Возможно, засел у него, выгнанного семинариста, в мозговой соломе диктант «Образ Авраама, отца народов» (садись, двоидзе) — и не выковырять теперь из диктатора, увы… Подручного императора кличет «Ти, Берий» и рассказывает на минхерском про Акатуй Кесарийский, где зубы крошатся от бери-бери…
Лазарь вспомнил талмудическую максиму: «У каждого вождя за плечами привязана корзина со змеями». Сиречь несветлое, круче тучи, заплечных дел прошлое — чистый гуталин. Лазарь хмыкнул. Гуталин супротив нашего Нафталина (мудрого Френкеля) — что чахлая чача поперек первача-сивкача. Битва Гога и Синагога. Враг будет разбит, победа будет за нами! Наша будет возьмет. Враки сменит истина. Если заветный разветвленный план осуществится, и от раззявы Колымосквы удастся навсегда отцепить Жи, то останется — опа!.. Сиднем думать будете — или другим чем — ну, неважно, это вопрос семантики… А замысел проскочит — сомненья нет. Все заранее четко расписано, по косточкам. Нам даже мешает, пожалуй, отсутствие судьбоносного раздолбайства, не хватает загулов фантазии в безумных гипотезах, проколов в прозрениях, зазора смыслов в толкованьях снов… Матерьяльщики! Мы твердо знаем, что коровы не едят коров. А так хочется иногда по-хасидски сорваться в пляс, хряпнуть водк, заехать в морд… Изход — таки запой. Лазарь расправил в улыбке грубое, тяжелое, властное лицо со складками, лихо сдвинул на ухо старомодный картуз и медленно, набычась, пошел на тирана, пятившегося за спины соратничков.
Обычно было очень удобно, а временами даже забавно, дергать за веревочки — играть на Даче! — и смотреть, как эта рябая кукла открывает воняющий рот с гнилыми прокуренными зубами — там ада! — что-то там лопочет, поднимает тосты за великий терпеливый народ. Что ж, каждому народу — по его Изходу, лехаим! Мы-то — Заречные. А у этих чуд природы — кругом через пень-колоду, почем фунт унт… Стук сапожного молотка — не сносить башка! Коемуждо — по вождям его. Бетх. Аппассионата. Бехт. Паранойя. Дэвушка и Смерш. Что за жизнь-то, прости Яхве! После розовой юности юзовских рудников три раза счастлив был: 1) Когда под Храм Ихний в штольню взрывчатку подложил, выполнил задание, разрушил и сумел выкрутиться. 2) Когда катакомбы мраморные, имени себя, заминировал увертливо, а план подземных переходов спрятал в яйце, снесенном в пролетарский праздник, а то яйцо зашил в шапку и сбросил в заброшенную шахту. 3) И сейчас.
Все, как надо. Будто на рудничных посиделках. Шипят, хари скалят, обступают, коротконогие. Сапожник сбоку ваксу метит, подкрадывается с косарём, знаки подает.
— Ну, здравствуйте, товарищи тараканищи! — быстро сказал Лазарь, озираясь и сжимая волосатые татуированные кулачищи. — Ну, держитесь, гоим!..
Потом они все сидели в рабочем (а мож и крестьянском) кабинете, за длинным дубовым столом. В углу, где киот, горела лампа под зеленым абажуром. За высокими, задернутыми толстыми шторами окнами была ночь — там наверняка мельнично мелькала крыльями вьюга, вымазанный в муке валил снег — а снаружи сего, здесь, в тепле, вальяжно расхаживал по мягкому ковру Трубчатый, задумчиво постукивая своим посохом.
— После подобного безобразного инцидента, — говорил он тихо, как бы себе под нос, совершенно уверенный (ну, больной же), что его внимательно слушают, — когда Лазарь Кожемякович неправильно себя повел, а мы все пошли у него на поводу, я думаю, надо перед ним строжайше извиниться и самым серьезным образом наказать. Наполеончиком захотел стать, из Лазаря в цезари! А мы не позволили. Хорошо ли он поступил? Я думаю, нехорошо, и сам Желдор Моисеевич со мной согласится. Вот он тут говорил, что больше не будет. Но можно ли ему верить?..
И якобы отрешился, якобы уставился куда-то, думу думая, углубился в неведомые углы. И все сидели, покряхтывая, ждали.
— …Я думаю, можно!
«Правильно говорит, — устало думал Лазарь, — точно как я ему вчера написал. Выучил, что ли? Я думаю, выучил. Или подглядывает как-то в бумажку незаметно… И паузы делает, где положено. Не-ет, смышленое все же животное. Ряба. Только без интонаций бубнит, к прискорбию, вяло. Чурчхела на ниточке. Чертова кукла. Бес, но ватный, оспою изрытый».
Услышав, что верить можно, все облегченно зашевелились, запереглядывались, словно оживая. У них были одухотворенные, смеющиеся лица.
— Сколько время? — громко спросил Лазарь.
Трубчатый полез в карман, вынул часы (серебряные) и показал:
— Три евгъея, один жи по веревочке бежит.
Все так и зашептали: «Чу! Часы, часы, он показал часы». Да уж не трусы, а было бы интересно, подумал Лазарь.
— А который час? — спросил он.
— Семь ебут восьмого, — послушно ответил тиран.
Лазарь ухмыльнулся. Только он знал, что это тайное приветствие Мудрецов Книги, и оно смешно и нелепо звучало в колымосковской дурке-БУРке — зловещей конурке…
Трубчатый прошаркал к огромной карте, занимающей полстены, с трудом поднял руку с посохом (говорят, пленного сына — вот этим самым посохом, на этом вот ковре, отходил по заду) и ткнул куда-то там приблизительно:
— Вот тут отдельные товарищи предлагают: «Рабиновичей — на Вайгач!» Мне такая постановка вопроса кажется неправильной. Конечно, как говорится, терпение лопнуло, и, конечно, народ вправе нас спросить — а куда мы смотрели, почему повсюду с градусниками представители этой некоторой национальности? Ведь Жи сами виноваты! Сами — с весами, с пейсами! Имена же их ты, Господи, веси!.. Пархидаизм как крайняя форма расового шовинзма является наиболее опасным пережитком каббализма. Однако же лозунг «Бей жи!», как мы помним из учения чахохбили, есть лозунг в корне неверный, и мы его решительно отметаем. Как же в таком случае поступить? Я думаю, что нам, как коминтернам, правильнее будет сказат: «Гони жи!» Тем более что в этом году мы отмечаем, как известно, 460-летний юбилей освобождения (от них) героической Кихотии. Хотелось бы услышать товарищей — куда этих бегунчиков гнать?
Вскочил какой-то подвождь:
— Братья по дому Колымосквы, послушайте меня! Я как ученый — вспоен цекубу, мне ордер присвоен, собираюсь рояль внести… Скажу нежданно — да нужно отправить всех пархов на зимовку, на Северный полюс, вот уж где засуетятся, завзывают — звезда-то там не всходит, когда суббота наступает — непонятно. Одному Единому, стороннему наблюдателю, известно!
Встал другой, блажен. И понес с основания Москвалыми. Величал тиранушку вперемешку то Стадриан, то Адриалин. Клал поклоны, стучал в хилую грудь, вопия:
— Удалить примеси! Взвесь эту вредоносную… Дроздофилы — гал, гал, гал — стаями на крестах, спаси Спаситель! По всем грядкам идишачье гнусавье — хлю, хлю… Нешто у нас на дворе птичий, а не великий скотный! Срамно! В мерзлоту!
Еле усадили. Следующий, веселясь, заявил:
— Верно вы, Виссарионыч, старая ватрушка, рассудили это дело умною макушкой! Йошкин код, взять за химо и выселить (плюс экс камо попятно — пети-мети, добыча гельд) всю эту мишпуху — гершуни-лапотники, геси-песи, абрамосары каторжные! — на нижний этаж, на Дальний Восток, на мыс Фаннин нос, а хохмее даже на Сверхдальний, в бухту Св. Лаврентия! Нехай с песцами фрейлехсы на лыжах попляшут!
