Захар Прилепин - Обитель
В пакете оказались штаны, рубаха и, вот тебе и раз, вязаная кофта.
Артём поскорее, цепляя пальцами ног, избавился от своих заскорузлых и чудовищных носков, оставив их пока валяться на полу, следом стянул подштанники, хотел выбросить в мусорную корзину, но, с отвращением передёрнув плечами, вспомнил: «…а вдруг опять на Секирку?» — и, свернув своё поганое бельё, кинул его на всё ту же распахнутую на полу газету, привязчивым глазом зацепив несколько жестяных заголовков.
Осмотрев свои чёрные ноги, поскорей натянул штаны прямо на голое тело… подумал — и, встав возле раковины, вымыл с мылом пах — хоть так.
Неприязненно подняв носки, перетряс их, постучал ими об стену, вывернул наизнанку и обратно, и всё-таки надел — пол был каменный.
…Рубаха и кофта пришлись кстати: чистая одежда — в этом что-то есть… человеческое.
Вытряхнул пиджак и не без труда влез в него, придерживая пальцами рукава кофты, чтоб не сползали.
Завернул газету со своим шмотьём и снова выглянул.
Галя уже была одна.
Она слабо и с непонятной ещё надеждой улыбнулась Артёму, немного, как от близорукости, щурясь и скользя по нему глазами, словно опасаясь, что если задержаться хоть на чём-то взглядом — откроется что-то трудное, неприятное и больное.
— Пойдём… — шёпотом позвала она.
— Я вот — босой, — сказал он, постаравшись улыбнуться.
Она озадаченно оглядела его ноги.
— Найдётся обувь, — так же тихо сказала она.
Галя и Артём — она впереди, он, хромая, следом — прошли в гримёрку — ту самую, где он когда-то был со Шлабуковским и Эйхманисом… У входа в гримёрку стоял дежурный — видимо, исполнял приказ Галины не запускать туда актёров и музыкантов.
— Спасибо, — сказала Галина сухо.
Дежурный не ответил, что Артёму показалось диковатым.
На столе стояла бутыль молока и целое блюдо пирожков.
Пока Галя закрывала дверь, он уже оказался там, где пахло луком, яйцами, капустой…
Кажется, он помнил о том, что лучше бы есть медленней, но получилось так, что он жрал, не прожёвывая, — и заливал всё это молоком.
Пока прожёвывал один пирожок, второй держал в руке и косился на блюдо: как бы они не разбежались.
Молоко было тепловатым.
Когда подошла Галя, Артём вдруг догадался, отчего собаки, которым вывалили мяса, рычат даже на хозяев — он поймал себя именно на побуждении зарычать, толкнуть чужого; просто было некогда.
Артём так и не почувствовал, что утолил голод. Он только увидел, что пирожков больше нет и бутыль пуста.
Он снова постарался улыбнуться Гале — снова не очень получилось.
— Одичал там, — сказала она негромко и грустно и посмотрела на него чуть дольше.
Артём облизнулся, вроде как пожал плечами — и безошибочно нашёл ту часть стены, что была особенно тепла — видимо, где-то с той стороны стены имелась печь.
Он уселся прямо на пол и прижался спиной к почти ещё горячей поверхности.
— Ещё минута, и я стану живой, — пообещал он, отчего-то не в силах поднять глаз на Галю и глядя ей на колени и живот; и добавил слово, которое вообще не очень любил и никогда не говорил. — Прости.
Галя была в коротком осеннем пальто и длинной серой юбке, с несколькими грязными каплями на подоле, руки держала в карманах.
— Тебя там били? Что с тобой? — спросила она тихо и присела рядом на корточки; это её движение — аккуратное и по-женски выверенное, очень красивое, вдруг сделавшее очень зримыми, хоть и оставшимися под юбкой, её колени, линию бедра, — оно, если и не вернуло Артёму ощущение возможности какой-то иной, мирной, не обещающей боли телесной жизни, то хотя бы напомнило о её существовании.
Он поднял руку и пальцами, непослушными и растопыренными, как грабли, коснулся её колена.
Галя быстро посмотрела на дверь: закрыла ли? — хотя именно этим очень добросовестно занималась меньше минуты назад.
Артём убрал руку, таким же медленным движением: пронёс сквозь тёплый воздух свои пальцы, как лапу животного.
— Я не могу тебя больше к себе в кабинет привести, — сказала Галя. — У меня и кабинета нет.
— Как? — не понял Артём.
Она быстро куснула себя за нижнюю губу и наконец позволила себе совсем долгий взгляд — глаза в глаза Артёму.
— Ты любишь меня? — спросила она.
Артём был не в состоянии сейчас осмыслить всё то, что стояло за этим вопросом, что предшествовало ему и что могло за ним последовать. Отвечать на него — после непрестанного полуобморочного холода, после колокольчика и сватовской улыбки полоумного чекиста, после кулёшика и голубиных рук подростка, после Афанасьева с оторванным чубом и Гракова, подвывающего на печке, после утреннего, поломанного и кривого тела владычки, его незакрывшегося глаза, после самого сна — заваленного мужиками, их смрадом, их пятками и хилыми задами, их костлявыми спинами и острыми коленями, после кислой, предназначенной не для кормления, а для умерщвления всего человеческого баландой, после воплей «Я пробовал человечину!» и «Я снасиловал сестру!», после святого, который осыпался известковой пылью, после того, как Артёма убивали и случайно не добили несколько часов назад, — отвечать на вопрос было нечем: не находилось в языке такого слова.
Артём не в силах был даже моргнуть в ответ.
— Ты приезжала на Секирку? — спросил он.
— Да, — с жаром ответила она. — Я была… Я сначала вообще не знала, где ты, и не могла никак узнать… Потом приехала, а там эта хамская свинья…
— С колокольчиком?
— С чем?.. А, да, у него колокольчик на столе, зам. начальника отделения Санников… Пришлось вернуться сюда, и…
— А я знал это. Что ты приезжала… И что меня возьмут в духовой оркестр.
— Откуда? Тебе сказал кто-то?
— Нет, никто… не сказал. Почему у тебя нет своего кабинета?
— Не важно, — сказала она. — Потом. Мне надо уезжать отсюда, понимаешь? — Она помолчала. — Позвонил Фёдор, — объяснила Галина. — И предупредил, что будет проверка… и на меня есть… документы и доносы. Мне тут нельзя быть. Я и сама это знаю. Может закончиться всё очень плохо. Что меня… не знаю… переведут из отдела в женбарак. Чёрт.
Артём, блаженно прикипая спиной к стенке, спросил, совсем не обижаясь — зачем обижаться, когда так тепло и молока напился:
— Ты меня привезла попрощаться, Галя?
— Мы можем убежать, — сказала она твёрдо и с той бездумной остервенелостью, которая заменяет женщинам решительность. — Только надо сейчас же. В ноябре будет поздно — холода придут. Ты… в силах? Иначе тебя убьют здесь, Тёма.
— Да, — ответил он, имея в виду, что — убьют.
Выбирать ему было не из чего.
