Майкл Чабон - Приключения Кавалера и Клея
2) Еще одна полиэтиленовая папка, на сей раз набитая старыми газетными вырезками, статьями и фотографиями, публичными объявлениями о дедушке Томми, всемирно известном цирковом силаче по прозвищу Могучая Молекула. Вырезано из газет по всем Соединенным Штатам, шрифт странный, текст какой-то навороченный и не слишком разборчивый, полный непонятного жаргона и аллюзий на забытые песни и прежних знаменитостей. Несколько фотографий крошечного мужчины в одной лишь набедренной повязке, мускулистое, накачанное тело которого напоминает плотные формы Бастера Краббе.
3) Сложенный в несколько раз и смятый рисунок Голема, более крепкого, какого-то более деревенского на вид, чем в эпосе Джо. В тяжелых ботинках этот самый Голем вышагивает по залитой лунным светом улице. Линии, хотя и вполне определенно принадлежащие Джо, более пробные, более эскизные, скорее похожие на линии самого Томми.
4) Конверт, содержащий оторванный корешок билета в кино и зернистую, пожелтевшую фотографию, вырезанную из газеты. На фотографии запечатлена мексиканская актриса Долорес дель Рио.
5) Коробка неиспользованной писчей бумаги с шапкой «Кавалер и Клей», оставшаяся с довоенного времени. Печатный заголовок — очаровательный портрет различных персонажей, сверхмощных и прочих, придуманных в те времена командой Кавалера и Клея. Томми с уверенностью узнал только Эскаписта, Монитора и Лунную Бабочку.
6) Конверт из манильской бумаги, содержащий в себе большую черно-белую фотографию симпатичного мужчины с волосами, точно полотно расплавленного хрома. Рот — тонкая плотная линия, но в глазах явный резерв восторга, словно мужчина собирается вот-вот расплыться улыбкой. Подбородок квадратный, раздвоенный. В правом нижнему углу имеется текст за подписью некого Трейси Бэкона, буквы крупные и округлые: «Тому, кто меня придумал, с неизменной любовью».
7) Пара толстых шерстяных носков с оранжевыми пальцами в картонном конверте, обвязанном двумя ярко-оранжевыми ленточками. Между ленточек имеется условный рисунок радостного огня в деревенском очаге и написанное большими оранжевыми буквами слово «КАЙ-ФУ-ШКИ».
И, наконец, помятая и плавающая на самом дне ящика, полоска из четырех фотографий, сделанных в уличном автомате. Там матушка Томми и его дядя — ухмыляющиеся, пораженные фотовспышкой; одни языки и выпученные глаза; их щеки и виски прижаты друг к другу; а потом целуются — героический поцелуй с тяжелыми веками, как на афише кинофильма. Роза и Джо выглядели на фотографиях так абсурдно тощими, такими молодыми и настолько стереотипно влюбленными, что это было очевидно даже Томми, одиннадцатилетнему мальчугану, который еще ни разу в жизни не смотрел на двух людей и сознательно не думал: «Эти двое любят друг друга». И тут, словно по волшебству, он услышал их голоса, их смех, после чего дверная ручка повернулась, и дверные петли заскрипели. Томми по-быстрому принялся класть на место предметы, вынутые им из ящика.
Затем он услышал, как их губы с чмоканьем встречаются и расходятся. Дальше последовало щелканье не то их зубов, не то пуговиц у них на одежде.
— Я должна работать, — сказала наконец его матушка. — Писать «Любовь сделала из меня обезьяну».
— Понятно, — отозвался Джо. — Автобиографию.
— Заткнись.
— А как насчет того, чтобы я приготовил обед? — спросил он. — Тогда ты сможешь работать.
— Вот будет классно. Просто неслыханно. Будь осторожен, а то я могу привыкнуть.
— Валяй, привыкай.
«Эти двое любят друг друга».
— Ты уже поговорил с Томми? — спросила Роза.
— Типа того.
— Типа чего?
— Ну, я пока еще нужного момента не нашел.
— Черт возьми, Джо. Ты должен ему сказать.
Тут папка, полная памяток о карьере Могучей Молекулы, выскользнула у Томми из рук. Вырезки газетных статей и фотографий разлетелись по всей округе. Попытавшись их собрать. Томми нечаянно стукнул рукой по ящику, и крышка с треском захлопнулась.
— Это еще что?
— Томми? Господи, Томми, ты здесь?
Сидя в мутной полости своего святилища, мальчик прижимал к груди полоску из четырех фотографий.
— Нет, меня здесь нет, — вскоре сказал Томми, ни на секунду не сомневаясь, что ничего глупее он в жизни своей не говорил.
— Пусти меня, — услышал он голос Джо. Раздался скрип ящиков, глухое пыхтение, а затем голова Джо просунулась в Самую Потаенную Камеру. Корчась, дядя Томми по-пластунски туда прополз. Затем, сунув руки под грудь, приподнялся на локтях. Вблизи его лицо смотрелось пятнистым, а волосы были сплошь в репейниках и одуванчиках.
— Привет, — сказал Джо.
— Привет.
— Ты тут что?
— Да так, ничего.
— Значит так, — сказал Джо. — Думаю, ты там кое-что слышал.
— Угу.
— А можно мне тоже?
Это была его матушка.
— Роза, здесь вряд ли есть место.
— Уверена, что есть.
Джо взглянул на Томми.
— Как мыслишь?
Томми пожал плечами и кивнул. Тогда Джо прополз дальше до упора и, сгорбившись, прижался к боковой стенке Камеры. Бедра его оказались притиснуты к бедрам Томми. Появилась голова матушки Томми. Ее волосы были кое-как повязаны шарфом, а губы просвечивали сквозь губную помаду. Томми и Джо каждый протянули по руке и втащили Розу к себе. Она села, вздохнула и радостно сказала «ну вот», как будто все они удобно устроились бок о бок в тени на одеяле рядом с пятнистой от солнца речушкой.
— Я как раз собирался Томми обо всем рассказать, — заявил Джо.
— Угу, — кивнула Роза. — Давай рассказывай.
— Вообще-то я не… знаете, я больше привык делать это при помощи картинок, ага? — Джо с трудом сглотнул, хрустнул костяшками пальцев и перевел дух. А затем слегка улыбнулся и вынул из нагрудного кармана авторучку. — Может, мне, ха-ха… лучше все нарисовать?
— Картинки я уже видел, — сказал Томми.
Тут его матушка подалась вперед, чтобы посмотреть на четыре фотографии людей, которыми они некогда были.
— Ох ты боже мой, — выдохнула она. — Я помню. В тот самый вечер мы водили твою тетушку в кино. В одну из киношек Лева, на «Питкина».
Все они придвинулись поближе друг к другу, а потом Томми лег, положив голову на колени своей матери. Роза гладила его по волосам, а Томми тем временем слушал не слишком убедительный рассказ Джо про то, что ты делаешь, когда молодой, про ошибки, которые ты совершаешь, про его мертвого брата, в честь которого назвали Томми, про того несчастного, невообразимого мальчика. Еще Джо сказал, как все тогда было по-другому, потому что шла война, на что Томми резонно заметил, что до недавнего времени тоже шла война в Корее, а Джо ответил, что это правда. И только тогда они с Розой поняли, что мальчик не слушал почти ничего из того, что ему рассказывали. Томми просто лежал в Гнездышке Жука, держа ладонь своего отца, пока его мать смахивала у него со лба непослушную челку.
— По-моему, у нас все хорошо, — наконец сказал Джо.
— Ага, — отозвалась Роза. — А ты как, Томми? У тебя все хорошо? Ты все это понял?
— Кажется, понял, — ответил Томми. — Только…
— Только что?
— Только вот как насчет папы?
Тут Роза тяжко вздохнула и сказала ему что они собираются об этом позаботиться.
20
Сэмми позволил себе зайти в дом. Уже перевалило га полночь, но он был трезв как стеклышко, а в кармане у него лежал билет на «Бродвей Лимитед» до Лос-Анджелеса. В гостиной горел свет, и Сэмми увидел, что Джо заснул с одной из своих пыльных книжек по Каббале или по чему-то в таком роде. На самом деле это был четвертый том «Еврейских легенд» Гинсберга — расставленный как палатка у него на коленях. На деловом столике рядом с горшечной равией под рукой у Джо стояла полупустая бутылка «пильса». Когда Сэмми вошел в гостиную, Джо немного приподнялся и сдвинулся в кресле, поднимая руку, чтобы прикрыть глаза от яркого света лампочки. От него шел затхлый, сонный запах пива и сигаретного пепла.
— Привет.
— Привет, — сказал Сэмми. Подойдя к Джо, он положил ладонь ему на плечо. Затем размял там все мышцы: они казались узловатыми и твердыми на ощупь.
— Угу. — Джо кивнул и снова закрыл глаза. Сэмми выключил свет. Затем он подошел к дивану, подобрал персиково-горчичный шерстяной плед — одну из немногих вещей в доме, связанных с его матушкой, — принес его к креслу и набросил на Джо. Он аккуратно накрыл все его долговязое тело вплоть до носков с оранжевыми пальцами.
Пройдя дальше по коридору, Сэмми вошел в спальню Томми. В кривом свете из коридора он разглядел, что Томми во сне перекатился к дальнему краю кровати и лежит там, расплющив об стену физиономию. Мальчик сбросил с себя все постельное белье; на нем была зеленовато-голубая пижама с белой обстрочкой на лацканах и манжетах (у Сэмми, ясное дело, имелась идентичная). Томми спал очень глубоко и энергично, и даже после того, как Сэмми оттянул его голову от стены, мальчик продолжал храпеть и подергиваться. Его стремительное дыхание напоминало пыхтенье собаки. Сэмми принялся натягивать на него покрывала. А потом остановился и просто встал там, глядя на Томми, любя его до смерти. Еще Сэмми испытывал обычный спазм стыда за то, что смотрит за тем, как мальчик спит, за то, что он должен был бы чувствовать себя его отцом и даже счастливейшим из таковых.
