Меша Селимович - Избранное
Перехватил меня на жизненном перекрестке черный демон Авдага, взобрался мне на спину. Задыхаюсь я под его тяжестью, словно гору на плечах тащу. Что тяжко мне, я не признаюсь, но что и легко, я еще не сказал. Поборемся. Пока не избавлюсь от страха, не почувствую в душе свободы, мне его не сбросить. А страх еще живет во мне.
Иногда вроде бы и забудусь, чего я, собственно, опасаюсь, а тревога так и гложет. «Что такое? — спрашиваю я себя.— В чем дело?» И тогда, точно из тьмы, выплывает фигура Авдаги и я сразу все вспоминаю.
А каково Махмуду? Если он ничего не знает, подозрения Авдаги сведут его с ума. А если знает, хватит ли у него выдержки молчать? Вдруг, не совладав с мукой, он сознается и, чтоб не сойти с ума, прыгнет очертя голову в бездну? А может быть, он все же совершенно не замешан? Был бы Осман так спокоен, если бы Махмуд что-то знал? Махмуд — все равно что дырявый мешок, он сразу все вывалит, вот Осман и отмахивается от него. Значит, Авдага поджаривает его на медленном огне ни за что ни про что. Схожу-ка я к нему, он наверняка сидит всеми покинутый и несчастный, а я веду себя как сопливый мальчишка. Даже если он таился от меня, негоже оставлять его в самую трудную для него минуту.
Но лабаз заперт, Махмуд ушел, спасаясь от своего страха и от Авдаги и предоставив кошкам уничтожать неистребимую армию мышей. Недолгим было его купецкое счастье.
Сосед его, бакалейщик, сказал, что Махмуд в трактире у Зайко, животом мается, пошел выпить ракии, настоянной на травах.
И в самом деле я нашел его у Зайко, он сидел в углу один-одинешенек, подперев голову тощей рукой, спавший с лица, сокрушенный — чистое воплощение горя и несчастья.
Когда я подошел к нему, он поднял глаза и лицо его мгновенно озарила радость.
— Ох, слава тебе господи! — сказал он с облегчением.
Встал, схватил меня за руку, словно боялся, что я убегу, усадил рядом с собой, и все это не сводя с меня глаз, непрестанно трогая меня то за плечо, то за локоть, то за край рукава, будто не веря, что я тут, возле него.
— Я искал тебя. И домой заходил.
Голос у него тихий и слабый, как после тяжелой болезни.
— Слушай, у тебя такой вид, что можно поклясться — с тобой что-то происходит.
— Хуже не бывает… Видно, подыхать пора.
— Сосед сказал, ты животом маешься и пошел пить целебную ракию, потому я и нашел тебя.
Он заказал две чарки ракии себе и мне и выпил обе.
— Хорошо, что ты пришел. Я нарочно сказал соседу, куда иду, как чувствовал, ты придешь. А животом я и правда маюсь. Опять тот был.
— Поэтому и животом маешься?
— Поэтому.
Тот — это Авдага. Само имя его не след поминать, как все равно нечистого.
— И у меня был.
— После первого раза, как он приходил в лабаз, у меня открылся такой понос, точно я паслена наелся. Малость успокоил кофе и мятой, но только о нем подумаю, в животе начинает бурчать и из меня фонтаном.
— От страха.
— Само собой, от страха. Говорю себе: не буду о нем думать! Стану думать о делах, о бедах, которые довелось изжить, о других людях. Но думаю о ком-нибудь другом, а вижу его глаза, его лицо, слышу его голос. И в животе опять круговерть. Только вот ракией и спасаюсь.
— Забываешься.
— Забываться не забываюсь, а вроде легче. Сижу здесь — честно тебе скажу, сбежал я от него,— и думаю: и чем это я бога прогневил, что наслал он на меня такую муку? Есть на мне грех, знаю, ну, монеты там фальшивые, ну, еще пустяки разные, но разве бога это касается? И потом, не стал бы бог мелочиться и допекать меня из одной вредности. Нет, видно, уж судьба у меня такая — из овражка да в рытвину! И за что мне такое выпало? Справедливо разве? Никому зла не сделал, за что же, господи? Столько лет мечтал о том, что сейчас вот случайно свалилось в руки, еще и к запаху лабаза не принюхался, а уже напасть. Ну скажи, за что?
Говорит — чуть не плачет. Всякое с ним бывало, многому я и сам свидетель, но в таком горе я его еще никогда не видел. Он всегда жил легко, готовый поддаться любой иллюзии, полный надежд и упований, а теперь все перед ним черно. Нежданная удача пришла к нему лишь затем, чтоб он мог убедиться, что они не созданы друг для друга.
— Что Авдага от тебя хочет? — спросил я, пытаясь его прощупать.
— Кабы знать, было бы легче. А так он сживет меня со свету именно за то, что я не знаю.
— Было ли в твоей жизни что-нибудь такое, не важно что, о чем он хотел бы узнать?
— Без конца думаю, голова аж вспухла, ничего не могу придумать. Но что-то он подозревает. А не говорит, потому что доказать не может, я же не могу отбиться, потому что не знаю, в чем он меня подозревает.
— А тебе что за дело! Пусть подозревает.
— Нет, Ахмед, нет. К несчастью, этим дело не кончится. Вижу, идет крупная игра, не стал бы он тратить столько времени на ерунду, чья-то голова слетит с плеч. И чья же, если не моя? Не найдут виноватого — обойдутся невинным. Махмуд для этого подходит. Защищать меня никто не станет, ни единый человек не удивится и, уж конечно, не пожалеет. За жертвенную овцу я вполне сойду. Одному уготовлено в мире счастье, другому — горе, мне — быть жертвенной овцой.
Из узких щелок глаз закапали слезы, от страха и ракии он совсем раскис.
— Не валяй дурака! — сказал я резко.— Ты ни в чем не виноват, и ничего тебе не сделают. Выдумал тоже: жертвенная овца! Какого дьявола! Думаешь, Авдага только тебя подозревает? У него все на подозрении.
Кажется, помогло, и только потому, что я не стал его жалеть.
— Ты думаешь? — спросил он с надеждой.
— Не думаю, а знаю. Но если ты будешь сидеть здесь, пить и распускать нюни, тебя и правда заподозрят.
— Ты думаешь?
— Конечно. Иди в лабаз и занимайся своим делом. Если придет снова, спроси его добром: «Чего тебе надо?» И привыкни к нему. Я уже привык. Он спрашивает одно и то же, и ты отвечай ему одно и то же. Когда-нибудь да надоест!
— Ты думаешь?
Третий раз он уже задает мне этот вопрос, не пытаясь спорить. Ему хочется, чтоб все было так, как я говорю, хочется, чтоб я его в этом убедил. Он не любит грустить, и эта минута слабости, мимолетное проявление жалости к себе скоро пройдет. Глаза уже повеселели, смотрит увереннее, говорит свободней. Точно поддержка товарища вливает в него силу, пусть и обманчивую. Для него она истинная и желанная. Этот непутевый человек, подумал я, погиб бы от одиночества, останься он без друзей или людей, которых считает друзьями. Мои пустые слова подняли в нем дух, потому что отвечали его легкомысленному нраву и исходили от друга.
— Правильно,— сказал он бодро.— Если придет, я ему скажу: «Чего ты вынюхиваешь? Убирайся-ка от меня к черту!»
Но тут перед глазами у него встала фигура Авдаги, и бодрость его поубавилась.
— Нет, пожалуй, не скажу. Ты не боишься, а я боюсь.
— Честно говоря, у меня тоже не всегда храбрости хватает. Но порой возьмет за живое и подумаешь: да пропади все пропадом, однова умирать!
Ему, однако, не по душе храбрость отчаяния и безрассудная заносчивость.
— В том-то и дело, Ахмед, что однова умирать. Дважды, трижды — это куда ни шло, можно было бы и не поскупиться на одну смерть. А так надо быть или храбрецом, или дураком — только они страха не ведают. Чересчур гордиться, что ты не дурак, глупо, а храбрецом быть при всем желании не могу — кишка тонка… Вот вспомнил только… Погоди, я сейчас…
И побежал в нужник.
Я невольно улыбнулся. Неприятно, что и говорить, но все равно смешно. О страхе своем он говорит совершенно по-детски, откровенно и искренне, откинув всякое самолюбие. Страх отвратителен, когда видишь его со стороны.
Я не хочу так! Чтоб подбодрить Махмуда, я слицемерил, сказав: однова умирать. Но, пожалуй, сейчас я всерьез это думаю. Это не мужество, а стыд за собственное унижение. «Страх — главный предатель»,— сказал Осман. А по мне, нет для человека большего позора и большего унижения, чем страх. Он взвивается над ним, как хлыст, приставлен к горлу, как кинжал. Человек мечется, словно в кольце пламени, тонет, словно в омуте. Его страшит судьба, страшит завтрашний день, страшит властвующий закон, страшит любая сила, и он уже не он, а тот, кем вынужден быть. Он заискивает перед судьбой, молится о завтрашнем дне, покорно следует закону, подобострастно улыбается ненавистной силе, примирившись с необходимостью быть омерзительной помесью страха и послушания.
Тоска снедает человека при одном воспоминании о том, каким он видел себя в мечтах, каким ему хотелось быть и каким бы он мог быть, кабы не стал тем, что есть. И кабы мир был не таким, каков есть.
Не хочу!
Я говорю: «Не боюсь тебя, судьба! Не боюсь тебя, завтрашний день! Не боюсь тебя, всесильный человек!» Но говорю это про себя, говорю с трепетом. Лишь наполовину свободный, раздвоенный. Первый держится в тени, потому что не может принять властвующий порядок, второй молчит, потому что не хочет погибнуть.
