Марк Хелприн - Солдат великой войны
Лайнеры стояли на якоре в канале Святого Марка, увешанные гирляндами огней, от чего казались то ли белыми городами, то ли подсвеченными снежными горами. Неспешное движение по каналу разрывало серебристый ковер, постеленный на него луной, волны расходились к берегам. Люди потянулись по улицам к площадям, чтобы, пусть и в теплых свитерах, посидеть за столиками открытых кафе. А почему бы и нет, погода идеальная, воздух чистый, туристов самая малость.
Алессандро нашел пансион неподалеку от моста, оставил рюкзак на середине кровати, на которой хозяйка, по ее словам, одновременно укладывала пять солдат или восемь голландских туристов, а также использовала ее для пьяных: такая ширина гарантировала, что они с нее не свалятся.
Он вновь вышел на открытый воздух — в кафе в саду за кованой оградой. Голода не чувствовал, но его начало мутить, и он заставил себя поесть, чтобы набраться сил для того, что предстояло.
Еду заказал простую: сома в белом вине, хлеб, салат и минеральную воду. Когда официант принес хлеб, Алессандро почувствовал слабость и высокую температуру. Когда оплатил счет, сердце выпрыгивало из груди, он тяжело дышал, потел, острая боль пронзала все тело.
Обратный путь до пансиона дался ему с огромным трудом. В какой-то момент он пришел в отчаяние, подумав, что повернул не туда и теперь ему придется идти назад. Хозяйки не было. Он нашел свою комнату, запер дверь, заполз на огромную кровать.
Окно открыл еще раньше, и луна, теперь холодная и белая, как полагалось зимней луне, светила так ярко, что у него заболели глаза. Впрочем, глаза болели, куда бы он ни смотрел. Стонать он не решался, боясь, что его услышат и отправят в больницу. Поэтому дышал тяжело, но не издавая ни звука. Вместо этого жестикулировал, размахивая руками в воздухе или сжимая кулаки, и обнаружил, что этот язык полностью подходит ему, а может, даже вообще самый лучший. Движение приносило более приятные ощущения, чем крики, пусть даже по скрипу кровати хозяйка могла подумать, что он привел женщину, и утром попыталась бы взять с него плату за двоих.
Что бы ни вызывало недомогания, пищевое отравление, или инфекция, подхваченная от кого-то из постояльцев отеля, или что-то еще, действовало это быстро и безжалостно. Спустя несколько часов луна ушла из комнаты, теперь заливая холодным светом дома на другой стороне канала.
Перспектива умереть в одиночестве на кровати, где одновременно могли спать восемь голландцев, и печалила, и бесила Алессандро. Скачки на лошадях, подъем по отвесным склонам выше облаков, все эти штыки, разрывы снарядов, пулеметные очереди — ничто не смогло его одолеть, а жалкий микроб свалил на кровать в дешевом отеле. Хозяйка найдет его утром, на похороны не придет ни одна душа, и его погребут вдали от родителей, в безымянной могиле, вырытой во влажной и вонючей земле на одном из островов лагуны.
Сил совсем не осталось. Он схватился за рюкзак и уткнулся в него лицом, словно в любимую женщину. Почувствовал кожаную лямку, которая показалась ему теплой и нежной рукой Ариан, посмотрел на лунный свет, падающий на камни по другую сторону канала. Где-то вдали женщина чистым и нежным голосом запела прекрасную арию, под звуки которой Алессандро приготовился встретить смерть.
* * *Кто приходил в музей за полчаса до закрытия и медленно поднимался по ступеням, не глядя на картины? Любой смотритель в любом музее нервничает, когда на вверенной ему территории появляется такой человек, потому что именно такие небритые люди с остекленевшими глазами вытаскивают ножи из-под пиджаков или курток и уничтожают картины, трогающие души людей. Именно они выхватывают молотки, чтобы откалывать носы мраморным мадоннам. Они набрасываются на картины, потому что видят в них десницу Божью, и это их разъяряет, поскольку в них самих ничего такого нет и в помине.
Музейный смотритель, который напоминал французского станционного охранника, хрупкого сложения, с прилизанными черными волосами, слабый здоровьем и много пьющий, следовал за Алессандро по начищенному полу, прихрамывая, с написанным на лице страхом и предчувствием дурного. Чем-то он напоминал пса, не решающегося броситься на незваного гостя.
Алессандро развернулся и в упор уставился на него.
— Вы что, собираетесь ухватить меня за задницу? — рявкнул он.
Смотритель поджал губы, собрался с духом.
— Это музей, — ответил он.
— Я знаю, что это музей, — фыркнул Алессандро.
— Это все, что я хочу сказать.
Алессандро отвернулся и продолжил путь из зала в зал, пока не оказался перед картиной Джорджоне.
— Это «Буря», — пояснил смотритель, держась в непосредственной близости.
— Вижу, — буркнул Алессандро.
— Картина очень красивая, и никто не знает, что она означает.
— И что же, по-твоему, она означает?
— Думаю, скоро пойдет дождь, и этот парень не может понять, почему она решила вымокнуть, — ответил тот.
— Возможно, так оно и есть, — не стал спорить Алессандро.
— Говорят, никто никогда не узнает.
— Это прямо история моей жизни. — Голос Алессандро звучал как-то особенно тепло. Так говорят о поражении, которое прошло так близко от победы, что могло ее поцеловать. — Я воевал, мир сотрясала буря, а она сидела под пологом света, целая и невредимая, с младенцем на руках.
— Вы воевали? Тогда, возможно, это и правда вы. — Мнение смотрителя об Алессандро внезапно переменилось в лучшую сторону, он решил, что видит перед собой одного из множества несчастных солдат, бродивших по улицам больших городов, душой и разумом застрявших в воспоминаниях о войне. — Вы найдете женщину, женитесь, а потом, раз-раз, и у вас появится малыш.
— Все не так просто.
— Почему?
— Просто поверьте.
— Ладно, я вам верю.
Алессандро чувствовал поднимающийся ветер и слышал шелест листьев на деревьях, которые гнулись и раскачивались. Дождь приближался, свет казался безмятежным и обреченным одновременно. Солдат оставался спокойным, потому что ему довелось пережить не одну бурю, и женщина оставалась спокойной, потому что держала у груди движущую силу истории и источник неуничтожимой энергии. А молния между ними соединяла и освещала их.
— Иногда люди приходят сюда, долго смотрят на эту картину и плачут, — поделился наблюдениями смотритель.
После паузы, в которой, казалось, что-то очень быстро нарастало, Алессандро спросил:
— Кто? Солдаты?
— Нет, не солдаты.
Алессандро обернулся к смотрителю.
— Кто?
— Разные люди.
— Какие?
— Вы что, хотите, чтобы я назвал их имена?
— Расскажите о них.
— Зачем?
— Я один из них, правда? Я хочу знать.
— Музей сейчас закроется.
— Завтра вы здесь будете?
— Буду, но не скажу ничего такого, чего не могу сказать сегодня.
— Так скажите сегодня.
— Что вы хотите знать? Мне их описать?
— Да. Опишите.
— Ладно. Один господин, лет на десять старше вас…
— Переходи к следующему.
— Я же ничего не сказал!
— Он меня не интересует. Продолжайте.
Смотритель глянул на Алессандро так, будто вернулся к первоначальному мнению о его психическом состоянии.
— Приходил еще один парень…
— Он меня тоже не интересует.
— Это какой-то бред.
— Продолжайте.
— Полагаю, старая женщина вас тоже не интересует…
— Нет.
— …которая потеряла мужа.
— Нет.
— Или женщина… которая приходила… с малышом. — Алессандро не перебивал, но смотритель словно этого ждал и замолчал сам. — С малышом, — повторил он и после долгой паузы добавил: — Она стояла перед картиной и плакала.
Алессандро почувствовал, как электрические разряды покалывают позвоночник, а по рукам бегут мурашки.
— Когда она приходила? — спросил он ровным голосом.
— Довольно давно. Весной. Шел дождь, и было холодно. Я был в шерстяном костюме и на обед ел суп, потому что было холодно.
— Если вы это помните, — осторожно сказал Алессандро, — значит, у вас замечательная память на детали.
— Не такая уж замечательная, — покачал головой смотритель, — но, знаете ли, когда целыми днями стоишь и смотришь на картины, учишься замечать подробности. Если ты, конечно, не идиот. Запоминаешь.
— И как она выглядела? — спросил Алессандро.
— Очень хорошенькая.
— Какого цвета волосы?
— Светлые, но она итальянка.
— Откуда вы знаете?
— Потому что, — смотритель определенно гордился тем, что запомнил, — она говорила по-итальянски. А с малышом она говорила еще и по-французски. Чувствовалось, что она хорошо образована, а такие люди говорят со своими детьми на французском.
— Цвет глаз?
— Не помню. Я никогда не запоминаю, какого цвета у людей глаза.
— Одежда?
— Этого я тоже не знаю, вот моя жена сказала бы вам. Она помнит, кто в чем был и сорок лет назад.
