Виталий Безруков - Есенин
— А где Велинов?
— Генерал Велинов приказал вас вытащить и на буксире вместе с его вещами доставить в часть. Там произвести ремонт вашей машины, если потребуется, — четко отрапортовал лейтенант. — Вот, передал записку, сказал: «Лично в руки». — Он протянул вырванный из записной книжки листок.
— А что это за гул, лейтенант, даже земля дрожит? — спросил Хлысталов, кивнув в сторону удаляющего грохота.
— Чего стали? Быстро разобрать палатку! — снова прикрикнул на солдат лейтенант. — Лодку спустите, соберите вещи и в БТР, живо!
Когда солдаты бросились исполнять приказание, лейтенант вполголоса проговорил:
— Вам, как другу генерала Велинова, доложу… Это наш танковый полк походным маршем на Москву идет… Ночью получили приказ: в полной боевой готовности. У десантников наших рожки с боевыми патронами, и генерал Велинов вместе с комполка… машину свою в части оставил… Переворот, товарищ полковник… Я слыхал, скинули Горбача этого… теперь ГКЧП у нас.
— Что это такое — ГКЧП? — спросил озадаченно Хлысталов.
— Хрен его знает! — засмеялся лейтенант. — Только теперь все изменится!.. Ну, вроде стекла водичка. Эй, Якимов, протри сиденье полковнику! Ничего помылась машинка! Просохнет, мы ее проверим, заведем! Будет полный порядок в танковых войсках! Садитесь! Ну, поехали! — залез он на БТР. — Трогай, Упадышев!
Сидя в машине и изредка поглядывая за БТРом, Хлысталов развернул записку.
«Полковник Хлысталов, Эдик, ты меня ночью спрашивал, куда я нацелился, так я прямо по-военному отвечаю: скоро все узнаешь! Мы наведем порядок в стране! Наш порядок! Я тоже русский человек и тоже болею за Россию. Все предупреждения закончились, Эдик. «Кто не с нами, тот против нас». Твой пока еще друг».
У Хлысталова сжало сердце. — Случилась беда! Большая беда! Он разорвал записку и выбросил в окно. Машинально включил приемник; к удивлению, тот заработал. Хлыстов попытался было отыскать «Маяк», но по всем каналам Москвы звучало «Лебединое озеро».
— Меня убить хотят, Жора, — грустно улыбнувшись, сказал Есенин. — Я, как зверь, чувствую! Гэпэушник, что у двери был, из Москвы он! А сегодня утром хотел помыться — титан раскалили, а воды в нем не было! Мог взорваться!
— Глупости, Сергей! — устало отмахнулся Устинов. — Как титан может взорваться, если воды в нем нет?..
— Очень просто! Плесни на раскаленную сковородку — сколько пару! А тут титан! Пусти я холодную воду в раскаленный титан, куда пару деваться?.. Вот и взрыв!
— Успокойся, Сергей! Не взорвали же, — напряженно засмеялся Эрлих. — Ты, кстати, ночью где был? — спросил он как бы между прочим.
— Здесь, где же еще? Спал, а что?
— Да вчера гульнули у Фромана. Поздно, домой далеко, хотел у тебя переночевать, а швейцар не пустил, сказал — тебя нет.
— Это я велел не пускать никого.
— Ладно, пойду я отосплюсь, — поднялся Устинов, — мы всё обговорили. Найдем квартиру, будем работать… Сергей, захочешь поесть, приходи, Лиза накормит, — задержался он в дверях. — Вы тоже не засиживайтесь, завтра беготни много будет.
— Конечно, я тоже сейчас пойду, — засуетился Эрлих, но Есенин остановил его.
— Вольф, побудь здесь, пока я к портье схожу, скажу, чтобы сегодня тоже никого не пускали… Закрытая гостиница, ведомственная, — а будто проходной двор! — проговорил он, накидывая на плечи пиджак.
Как только Есенин вышел, Эрлих метнулся к двери, прислушался к удаляющимся шагам, бросился к чемоданам, стоящим в углу номера, лихорадочно обшарил один, открыл второй, сунул туда руку, нащупал наган, вытащил и мгновенно спрятал в свой портфель, после чего сел к столу, уткнулся в бумаги.
— Никого нет, твою мать! — вернулся Есенин. — Ни портье, ни коменданта, один швейцар. Я велел протопить, холодище в номере. — Он потрогал трубы батареи. — Чуть теплые! Чего ты там читаешь, Вольф?
— Да вот, «Черного человека»… гениальная вещь! В первом же номере журнала надо будет ее напечатать! Ладно, я пошел, темно уже, ехать далеко!.. Прощай, Сергей!
— Почему прощай? — удивился Есенин. — До свиданья! До свиданья, друг мой, до свиданья! На вот! — Он достал из стола листок, сложил и засунул Эрлиху в карман. — Потом прочтешь. Адью, друг.
Эрлих ушел. Есенин прошелся по номеру, погляделся в заиндевевшее окно, кого-то там заметил, подошел к двери, заперся на ключ.
— Надо же, портфель забыл, — заметил он на стуле портфель Эрлиха. — Ладно, завтра отдам. — Постоял, послушал. Тихо крутом. Сел за стол, закурил, стал читать рукопись, что-то исправлять, вычеркивать.
Резкий стук в дверь заставил Есенина вздрогнуть.
— Кто там? — спросил с тревогой.
— Это я, Сергей! Извини, портфель забыл.
Есенин открыл дверь:
— Завтра бы забрал…
Эрлих торопливо схватил портфель и понял, что наган в нем: Есенин ничего не заподозрил. Пот выступил на лбу.
— Ты чего вспотел?
— Бежал… боялся… чтобы тебя не… не разбудить, вдруг уже… уснул… — испуганно бормотал Эрлих. — Ладно, прощай! А ты чего заперся? Вообще-то правильно… мало ли чего… Ну все, я ушел, до завтра!
Есенин закрыл за ним дверь… Прошелся по комнате, зябко поежился и накинул шубу на плечи. Снова подошел к окну, постоял. В голову полезли мысли, что мучили его в последнее время: «Если нас создал Бог по своему образу и подобию, как сказано в Писании… тогда каков же Создатель?.. Как мы? Подлец и мздоимец, убийца и предатель?.. Но этого не может быть!.. А если мы похожи на дьявола — то зачем строим храмы Божьи и молимся?» И еще Есенин подумал о том, что раз судьба каждого человека предначертана Господом от рождения до смерти, то как можно обвинять убийц и предателей, если и им это предначертано… И стоит ли ему, Есенину, противиться, бежать от предначертанного свыше: заклания за Россию, как предрек ему Клюев.
Поэт взял гармошку и, усевшись на кушетку, тихонько запел:
Все мы, все мы в этом мире тленны…
Тихо льется с кленов листьев медь.
Будь же ты вовек благословенно.
Что пришло процвесть и умереть.
Есенин пел, грустно улыбаясь, а ключ уже тихонько поворачивался в двери… Дверь отворилась, не скрипнув, петли, видать, смазали заранее, и в номер вошел Блюмкин, за ним гэпэушник и тот подсадной «белый офицер», что был с Есениным в камере на Лубянке. Он запер дверь за собой. Увидал Блюмкина Есенин — сердце его зашлось в смертельной тоске. Крикнул он в отчаянье: «Черный человек! Черный человек!» — и швырнул в морду его гармонь русскую. Упал на пол Блюмкин. Бросился Есенин к чемодану, сунул руку, но нет там нагана! «Эх, Эрлих, иуда! Предатель!»
