Салман Рушди - Сатанинские стихи
На утро Джабраил назначил восхождение на местную «Вершину». Но Алли отказалась, хотя Чамче было ясно, что возвращение в сельскую местность заставляло её лучиться от радости.
— Проклятая плоскостопная мэм, — нежно ругал её Джабраил. — Пойдём, Салат. Наши чёртовы городские ловкачи покажут этой покорительнице Эвереста, как надо подниматься. Что за проклятая жизнь вверх тормашками, яар. Мы совершаем восхождение в горы, пока она сидит здесь и ведёт деловые переговоры.
Мысли Саладина неслись вскачь: он понял теперь, почему она так странно хромала в Шеппертоне; понял и то, что этот отрезанный от мира приют обязан быть временным — что Алли, находясь здесь, жертвует собственной жизнью и не сможет продолжать это неопределённо долго. Что он должен сделать? Что-нибудь? Ничего? — Если месть должна свершиться, когда и как?
— Надень эти ботинки, — скомандовал Джабраил. — Ты думаешь, дождь продержится весь грёбаный день?
Он не продержался. Когда они достигли каменной гряды на вершине выбранного подъёма Джабраила, их окружала лишь мелкая изморось.
— Чертовски хорошее шоу, — пыхтел Джабраил. — Смотри: вон она, там, восседает, словно Великий Панджандрам.
Он указал вниз, на Вольную Церковь. Чамча (сердце его колотилось) чувствовал себя идиотом. Ему следует вести себя, как подобает сердечнику. Где слава в смерти от остановки сердца на этой ничтожнейшей из Вершин, ни за что, посреди дождя? Затем Джабраил извлёк свой полевой бинокль и принялся осматривать долину. Он различил лишь несколько движущихся фигур — двое-трое людей и собак, какая-то овца, ничего больше. Джабраил проследил за людьми в оптику.
— Теперь, когда мы одни, — сказал он вдруг, — я могу сообщить тебе, зачем мы на самом деле отправились в эту треклятую пустую дыру. Из-за неё. Да-да; пусть тебя не одурачат мои действия! Это всё её чёртова красота. Мужики, мистер Вилкин: они преследуют её, как блядские мухи. Клянусь! Я вижу их, слюнявых и лапающих. Это неправильно. Она весьма приватная особа, самая приватная особа в мире. Мы должны защитить её от страсти.
Эта речь застала Саладина врасплох. Ты несчастный сукин сын, подумал он, ты действительно решил завязать свои жалкие мозги узлом. И, тяжело ступая по пятам этой мысли, вторая сентенция возникла, как по волшебству, в его голове: Не думай, что я тебе это позволю.
*По дороге обратно к железнодорожной станции Карлайла Чамча упомянул, что деревни пустеют.
— Здесь нечем заняться, — ответила Алли. — Вот здесь и пусто. Джабраил говорит, что не может привыкнуть к мысли, что всё это место источает бедность: говорит, это кажется ему роскошью после индийского многолюдья.
— А Ваша работа? — поинтересовался Чамча. — Как насчёт неё?
Она улыбнулась ему, фасад ледяной девы медленно таял.
— Вы хороший человек, если спрашиваете. Я продолжаю думать, что однажды она станет центром моей жизни, вместо того, что было там первым. Или, ладно, хотя, наверное, трудно использовать вместо единственного числа множественное: нашей жизни. Так звучит лучше, верно?
— Не позволяйте ему отрезать вас от мира, — посоветовал Саладин. — От Нервина, от ваших собственных миров, неважно.
Это был момент, когда можно было сказать, что его кампания по-настоящему началась; когда он ступил на эту лёгкую, соблазнительную тропу, идти по которой можно было лишь единственным способом.
— Вы правы, — сказала Алли. — Боже, если бы он только знал. Его драгоценный Сисодия, например: он приходит не только ради этих семифутовых кинозвездочек, хотя их он, несомненно, тоже любит.
— Он пытался клеиться, — предположил Чамча; и одновременно сделал себе зарубку на случай, если придётся использовать эту информацию когда-нибудь позже.
— Он совсем бесстыжий, — рассмеялась Алли. — Это было прямо под носом Джабраила. Хотя он не слушает отказов: он только кланяется и бормочет без о, биби… обибид, а потом опять. Представляете, если бы я рассказала об этом Джабраилу?
На станции Чамча пожелал Алли удачи.
— Мы должны быть в Лондоне через пару недель, — сказала она через автомобильное окно. — У меня назначены совещания. Может быть, вы с Джабраилом сможете встретиться тогда; это действительно хорошо влияет на него.
— Зовите в любое время, — помахал он на прощание и смотрел вослед ситроену, пока тот не скрылся из поля зрения.
*Эта Алли Конус, третья точка треугольника фантазии — в значительной степени благодаря которой и могли быть вместе Джабраил и Алли, воображая друг друга, из своих личных соображений, теми «Алли» и «Джабраилом», в которых мог влюбиться каждый; и разве сам Чамча теперь не попал в зависимость от требований собственного озабоченного и разочарованного сердца? — должна была стать невольным, невинным агентом Чамчиной мести, которая стала гораздо более простой для своего проектировщика, Саладина, когда тот узнал, что Джабраил, с которым он договорился провести экваториальный лондонский полдень, ничего не желал столь сильно, как живописать в смущающих деталях плотский экстаз разделения Аллилуйиной постели. Каким нужно быть человеком, с отвращением задавался вопросом Саладин, чтобы наслаждаться вываливанием самого интимного перед посторонними? Пока Джабраил (обладающий подобными склонностями) описывал позы, любовные покусывания, тайные словари желания, они прогуливались по Спитлбрикским Полям среди школьниц, и катающейся на роликах малышни, и отцов, неумело швыряющих бумеранги и летающие тарелки своим насмешливым сыновьям, и пробирались мимо поджаривающейся на пляже горизонтальной секретарской плоти; и Джабраил прервал свою эротическую рапсодию, дабы заметить исступлённо, что «я смотрю порой на этих розовых людей, и вместо кожи, мистер Вилкин, я вижу гниющее мясо; я чую их гнилостное зловоние здесь, — он пылко раздул ноздри, будто раскрывая тайну, — у себя в носу»{1237}. Затем вернулся к внутренней поверхности бёдер Алли, её облачным глазам, совершенной долине её попки, лёгким вскрикам, которые она издавала. Этот человек находился в неизбежной опасности распасться по швам. Дикая энергия, маниакальная неповторимость его описаний, предложенных Чамче (которому приходилось снова и снова сокращать их дозировки), это вознесение на гребень высшего безумства, это состояние лихорадочного возбуждения были подобны слепому опьянению в одном отношении (с точки зрения Алли), а именно — что Джабраил мог не помнить, что говорил или делал, когда — неизбежно — спускался с небес на землю.
Дальше и дальше следовали подробности: необыкновенная длина её сосков, её неприязнь к прикосновениям к пупку, чувствительность пальцев её ног. Безумие или не безумие, сказал себе Чамча, но весь этот демонстративный сексуальный трёп (поскольку Алли в ситроене вела его тоже) был слабостью их так называемый «великой страсти» (термин, который Алли использовала только полушутя — ибо в этой фразе не было ничего иного, о чём ещё можно было сказать что-то хорошее; не было просто никакого другого аспекта их близости, о котором можно было распевать рапсодии).
