Лучшие люди города - Кожевина Катерина

Глава 13

На следующий день Ванёк подкатил на кряхтящем уазике с трещиной на лобовом стекле, похожей на москита.

– Я думала, мы пешком пойдем.

– Еще находимся сегодня, не волнуйся.

Лена по привычке, как в такси, залезла на заднее сиденье.

– А чего это ты со мной не садишься? Брезгуешь?

– Всему свое время. Мы еще не так близки.

– Ну, как хочешь. В городе смотреть нечего. Поедем сразу на кладбище, к япошкам.

– На кладбище?

Лене нравилось бывать на погостах, бродить среди аллей, вглядываться в лица на фотографиях, фантазировать, кем были эти люди, что они любили, отчего умерли. Иногда она думала, что так любит бывать на кладбищах, потому что сама и есть кладбище – планов, идей, желаний.

– Кладбон тут недалеко, километра три. А потом на маяк поедем.

Сиденье в уазике было продавленным, неровным, как будто сидишь на галечном пляже. Их подбросило на кочках, и Лена ударилась головой о крышу.

– Поосторожней на поворотах, Шумахер.

– Какой Шумахер, мать? Постучи по голове. Он же не человек уже, а так – овощ. А я еще пожить хочу, лет до тридцати.

– А сейчас тебе сколько?

– Двадцать три.

– А почему до тридцати?

– А на хрена больше-то? И так уже много повидал. Скучно.

– Ты вообще путешествовал куда-нибудь, мир видел?

– На Севере у нас был, в Южном был, в Японии на Вакканае, перевозил кое-что. Во Владик гонял, на материк.

– В Москве не был?

– Не, а чё мне там делать? В «Макдоналдсе» я и во Владике пожрать смогу. Говорят, откроют через полгода. Ну, выходи, причалили.

Лена буквально выпала из уазика в высокую траву. В прозрачной рощице между деревьев прятались несколько каменных стел с выбитыми иероглифами, внутри которых уже пророс мох. Лене захотелось провести по ним рукой. Вокруг памятников растительность была бережно выполота, рядом с одним на земле лежали три карамельки.

– А кто ухаживает за этими могилами?

– Так японцы и приезжают. Их у нас могильными туристами зовут. Мать рассказывала, что я как родился в девяносто пятом, а в девяносто восьмом уже кризис бахнул. Так японцы привозили мешками шмотки там, жратву, пеленки. Вот и выжили. До сих пор помню эти леденцы, вроде и сладкие, но жгучие, с перцем. И фантики такие, с золотинками.

– А карамельки тоже японцы положили?

– Не, это наши уже принесли. Мы японцев с их земли вытурили, а они нам все равно добро делают. Так что у нас женщины за их могилами смотрят, хоть как-то отплатить надо. Наши ведь сюда только в сорок пятом пришли. Потом тут все вместе жили – и русские, и японцы – в одних домах. А через год японцев на корабли посадили – и досвидос, в Японию отправили. Теперь это все наше как бы.

Лена подумала, что есть у российского государства какая-то особая любовь к островам и полуостровам.

– Ну всё, погнали дальше. – Перед тем как сесть в машину, Ванёк повернулся, вздохнул и перекрестился. – Эту землю, кстати, тоже под ваш завод отдают. Так что скоро всё снесут здесь.

Настроение у Лены упало. Не лучшая новость за сегодня.

Они вырулили на дорогу вдоль реки. Хотя это и дорогой-то сложно назвать – так, две неровных колеи, поросших травой и кустарником. Машина подминала молодые березки, ныряла в канавы, неслась вперед, как будто уазик был вообще неподвластен законам физики – он мог переехать, преодолеть любую преграду. Черная река справа, напоминающая расплавленную резину, выглядела устрашающе, казалось, что она затянет тебя быстрее, чем любое болото. Тонкие осины обступили реку и как будто мешали ей вырваться на свободу, утащить на дно и уазик, и Лену, и ее белые кроссовки. Еще через десять минут они выехали к морю.

– Всё, здесь паркуемся. Дальше, как ты и хотела, пешком.

Лена только сейчас поняла, что за эти четыре дня так и не поздоровалась с морем. Она вообще в Крюкове не ощущала себя на побережье, потому что привыкла совсем к другому – к набережным, пирсам, кафе, влюбленным парочкам. А не к ржавым кранам и контейнерам, сложенным друг на друга, как выцветшие детали лего. Вода меняла цвет от темно-синего у берега до розового у горизонта. Лена несколько раз вздохнула так глубоко, что от привкуса йода закружилась голова, захотелось разогнаться и бежать вдоль воды, пока легкие не сдавит железными прутьями.

– Как хорошо, Ваня, это лучший день за всю неделю. – Она взяла камушек и запустила его по гладкой, еле движимой поверхности моря. Но он сразу утонул.

– Смотри, как надо. – Ванёк прицелился, и его галька сделала пять легких прыжков, оставив после себя ровные круги.

Они побрели вдоль моря, перешагивая через булыжники, похожие на яйца древних птиц, с розовыми и салатовыми пятнами мха. Через 100 метров Лена почувствовала тошнотворный запах гнили – волна трепала края плотно набитого холщового мешка, который наполовину утопал в воде. Возле берега, все в пене и склизких водорослях, вперемешку с алюминиевыми банками, на боку болтались семь-восемь дохлых рыб.

– О, да тут рыбокопы, похоже, прошвырнулись.

– Рыбокопы?

– Ну, рыбнадзор. Так-то дядя Паша с ними обычно договаривается, что они в наши края без его просьбы не суются. Но, видимо, им скучно стало. Решили прокатиться. Вон мужики улов побросали.

– А дядя Паша – это кто?

– Да владелец рыбзавода нашего. Двоюродный брат Юли Михалны, кстати.

– А зачем рыбнадзор мужиков ловил? Они что, браконьеры?

– Конечно. У нас здесь каждый с детства в море ходит. А квоты эти на улов – просто смех, даже на уху не хватит.

– А дядя Паша зачем с рыбнадзором договаривается?

– Так завод наш и есть главный браконьер. Да и мужики местные все на него пашут. Он у них всю рыбу скупает за копье, но и не обижает. Разрешает себе оставлять немного, на семью. Мужики не жалуются, какая-никакая стабильность.

– И что, все довольны? Никто не хотел там свое дело открыть?

– Кинуть дядю Пашу? К тебе в лучшем случае на следующий день рыбокопы ручные пришвартуются, а в худшем – вон как Семёнов. Коптильню свою решил сделать. Через неделю ушел за ягодой и пропал. Третий год даже костей найти не могут.

Лене стало не по себе.

– Может, вернемся, а?

– Так почти дошли уже. Вон и маяк.

На пригорке Лена увидела черно-белую полосатую трубу. Рядом с ней – ржавый ангар, деревянный сарай и покосившийся забор. Вовсе не так романтично, как можно было представить. За забором увядшая трава доходила до пояса, под ногами валялись обрезки труб, бутылки, рельсы, погнутые рыболовные садки. По широким бетонным ступеням они поднялись до каморки, где раньше работал пульт управления маяком. Здесь еще сохранились металлические щитки с тумблерами, вывернутыми стрелками, на полу – затоптанные листки, выписки, обложки журналов по учету горюче-смазочных материалов. Воняло мочой.

– Маяк давно не работает?

– Лет семь уже.

– Странно, что ничего не растащили.

– Слишком далеко, в Крюкове и своего говна хватает.

Дальше нужно было подниматься по шаткой винтовой лестнице, которая старчески дребезжала от каждого шага. В центре смотровой площадки за сеткой-рабицей пряталась огромная лампа, разбитая сверху, как яйцо, которое собираются съесть всмятку. Прогнившие перила перекосило, доски скрипели под ногами. Лена захотела поскорее вернуться на твердую землю. Вдалеке виднелся Крюков, зажатый с одной стороны языком залива, а с другой – мелкими сопками. Прямо перед ней раскинулось море. Оно не шумело, не разгоняло волны, а безвольно лежало, едва шевелясь. Тревога начала вытеснять спокойствие.

– Красиво, правда? – Ванёк как будто невзначай приобнял ее за плечи.

– Красиво. – Лена сделала от него шаг в сторону. – Только я волны больше люблю, чем штиль.

– Да кто ж их не любит? У нас полгорода ходит смотреть на волны с пятиэтажный дом. В ноябре бывают знаешь какие! Каждый год кого-нибудь смывает.

– И что, все равно продолжают ходить?

– Ну конечно. На что тут еще смотреть. Скучно, кинотеатра же нету.